Читаем без скачивания Сбор образа (сборник) - Сергей Саканский

Все было и впрямь верно. В обмен за дарственную на квартиру фирма предоставляет единовременное пособие в таком-то размере, обязуется содержать такого-то до конца его дней, а также…

Плюс еще этот новенький импортный телевизор в бесплатный подарок, который в бумагах не указан, но ребята его просто принесли и поставили – молодые крепкие ребята.

Все хорошо, спокойно…

Посмотрев серию, Эдик вышел во двор. Большая уже закончила мыть окна. В песочнице возились дети. Их матери стояли кружком поодаль. Из обрывков фраз Эдик понял, что они обсуждают ту самую серию, что прошла сейчас.

Борька сидел на обычном месте, в углу лавочки, искоса глядя на выходящих. Эдик присел, устроив свою ореховую палку рядом с Борькиным железным костылем.

– Жаль, у тебя аквариума нет, – вздохнул Борька, комически покачав головой.

– Что? – не понял Эдик, – Зачем мне аквариум?

– Как зачем? Сподручнее. Они тебя бы тогда в аквариуме утопили.

– Почему же в аквариуме, – сказал Эдик, включаясь в игру. – Можно и в ванной.

– Это конечно. Только в аквариуме изящнее. Еще можно в скороварке, только ты оттуда всю воду выдышишь. Ладно, дурак. Еще накаркаю. Ты ведь знаешь: всё, что я ни накаркаю, сбывается… Чего молчишь? Знаешь или нет?

– Это спорный вопрос.

– А я вот не сомневаюсь. Бывает, надумаешь что-нибудь, оно и произойдет, – Борька быстро почесал лысину под кепкой и нервически дернул обрубком ноги. – Вот помнишь, когда Сима из тринадцатой квартиры стал на иномарке ездить, я что сказал? Доездится. Доездился? А когда дочка Губина стала с бритыми шляться, я что сказал?

– Дошляется! – весело поддакнул Эдик.

– И точно: дошлялась. Так что? Может, и тебе каркнуть?

– Не надо, – нарочито жалобно протянул Эдик.

– Не буду, – сказал Борька, но как-то нешуточно сказал, весомо.

Они помолчали. Эдику вдруг сильно захотелось писать. Он поднялся, взял свою палку.

– Давай, – сказал Борька. – Я сейчас тоже пойду. Ты это… Если лекарства какие будут предлагать или еду… На всякий случай… Не вяжись.

– Спасибо, – с иронией сказал Эдик. – Ты настоящий друг.

Вернувшись домой, Эдик достал и почистил свою трубу. Это была старая, местами мятая, тридцатикратная подзорная труба, которую он укреплял на фотографическом штативе, закрывая окно занавеской. Тюлевая вуаль, дрожа перед точкой фокуса, не мешала обзору, зато при данной предосторожности, никто не мог увидеть Эдика в возможную встречную трубу. Загадочно улыбаясь, он оглядел свои владения.

Большая готовила мужу завтрак. Прямо над ней – Маленькая, одинокая выщипывала специальным приборчиком волосы на ногах, изредка поглядывая в телевизор, где молодые мужчины и женщины демонстрировали гимнастику. По ходу конем влево-вниз сидел за компьютером Жирмудский, известный поэт-песенник. Ястребов, алкоголик, бывший офицер, только что вернулся с охоты – он принес несколько электрических лампочек с патронами, дверную ручку, еще какие-то неразличимые мелочи… Истерик и его жена занимались утренней зарядкой, в кухне через стенку его теща хлопотала у плиты. Мальчик-филателист распял на стуле сестренкину куклу и ставил ей клизму. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Богоматери был чист и светел под зорким солнечным лучом. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил картошку над помойным ведром. Парализованная старушка мирно спала…

Зазвонил телефон. Это был Борька опять, впрочем, кто же, кроме него, это мог быть…

– Эй, слушай! Включи скорей телевизор, Россию. Все, конец связи.

Эдик включил. Шла передача. Разоблачили благотворительную фирму, которая помогала бездетным иностранцам усыновить или удочерить. Оказалось, что дети из приютов шли прямиком на бойню, где их пластали для пересадки органов. Главарям удалось скрыться.

Эдик усмотрел в этой передаче намек. Он стал ждать Борькиного звонка, опять приникнув к окуляру.

Ему было горько. С утра он чувствовал какой-то странный медный привкус во рту. Стены квартиры показались ему тонкими, словно в матросском кубрике. Внезапно он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Ему пришла в голову дикая мысль, что кто-то из дома напротив тоже наблюдает за ним в трубу…

Он быстро осмотрел окна. Нет, всё было в порядке, никто за ним не наблюдал. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Николая Угодника был чист и светел под зорким солнечным лучом. Большая склонилась над своим варевом, внимательно его разглядывая, затем высморкалась в кастрюлю и яростно размешала мужнину кашу. Маленькая, одинокая, принялась медленно дрочить, одной рукой потирая срамные губы, другой – широкий розовый шрам на щеке. Жирмудский, поэт-песенник, приподнялся над стулом, выпустил длинного голубка и, принюхиваясь, задумчиво помахал ладонью. Мальчик-филателист достал из тайника деньги, пересчитал, разложил на кровати и зарылся в деньги лицом, выпуская слюну, словно краб. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил морковь над помойным ведром. Истерик закончил утреннюю зарядку, обильно сбрызнув спермой лицо жены. Его теща, вытерев руки о фартук, всем телом приникла к стене, где, вероятно, была специальная слуховая каверна. Ястребов, алкоголик, достал из мешка последний, завернутый в пленку предмет: им оказался окровавленный человеческий палец с перстнем, который вдруг остервенело блеснул дважды отраженным солнечным светом. Парализованная старушка мирно, неизменно спала…

Наконец Борька позвонил.

– Ну что, морячок? Как тебе передачка?

– Значительно, – прокашлялся Эдик. – Стрелять их надо.

– Кого?

– Ну этих…

– Детей что ли?

– Да нет…

– А я бы и детей пострелял, потому как сам знаешь, кто из них вырастет. Выйдешь, что ли?

– Нет. Что-то нездоровится.

– Ага. А они тебя там ничем не угощали?

– Угощали, – нахмурился Эдик. – Угощали чаем.

– Ну вот.

– Что – вот?

– Сам знаешь – что. Я, между прочим, про то, что детей на органы будут пускать, еще в прошлом году накаркал, помнишь?

– Не помню.

– Вспомни, старый горбун. Это весной было. В тот день еще кто-то мне сверху на голову плюнул…

– Ну, да! Припоминаю. Говорил.

– Видишь? Тут только один вопрос важен: предсказываю ли я будущее или сам его творю? Вот и возникает у меня ощущение, что это именно я и только я правлю этим присным миром, так-то.

– А что такое присный? – пожал плечами Эдик.

– Да ты и вправду дурак. Присный, это значит – вечный. Пойду посижу, погреюсь.

– Ты только смотри, чтобы тебе больше никто на голову не плюнул, – сказал Эдик и сразу нажал на рычаг, чтобы друг не успел оставить последнее слово за собой.

Эму стало страшно. Он озирался по сторонам, ему упорно казалось, что в квартире, кроме него, еще кто-то есть… Ему было страшно, как никогда прежде, как не было страшно, когда его арестовали в сорок девятом, или когда он позже, при Хрущеве, тонул в Белом море, при минусовой температуре воды…

А ведь Борька действительно угадывал будущее…

Эдик даже вспомнил, с чего это началось и когда… Ну, например, Борька как-то сказал, что Маркус лишится глаза – так оно и вышло. Вскоре он сказал, что Хризя напорется на аборт и Хризя напоролась. Потом он сказал, что Бурцева убьют…

Давно это уже у Борьки началось, но сам он заметил это только сейчас. Он предсказал попытки переворотов, Чечню и Татарию, гибель марсианского зонда… И вот теперь Борька даже додумался до того, что он не просто предсказывает, а творит действительность, что он, стало быть, не простой человек, и, может быть, даже и не человек вовсе, а некое божество, несмотря на то, что они выросли в одном дворе, в детстве часто соперничали, дрались… Жизнь развела их надолго, и, вот, пятнадцать лет тому, обретя наконец свои последние пристанища в этом доме, они с удивлением обнаружили, что снова вместе… И детское соперничество никуда не делось: целая жизнь прошла, а осталось от нее только одно – доказать другому, что он не прав…

Впрочем, его предсказания можно было объяснить лишь проницательностью. Маркус делал ракеты. Однажды ракета развернулась на старте, и с подоконника сиганула в комнату, где стала гоняться за Маркусом, пока не взорвалась. Хризя была училкой математики. Она гуляла с грузином. Тогда аборты были запрещены, и Хризю выгнали с работы. А Бурцева – да его просто нельзя было не убить…

Эдик вздрогнул, опомнился и сразу вернулся из вечности в комнату. Простая мысль, пришедшая ему в голову, разумеется, не впервые, теперь как бы под новым углом встала, выпуклилась…

А ведь я умру. Я ведь когда-нибудь, уже очень скоро – умру.