Читаем без скачивания Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

каменных построениях города-агорафоба, чьи окна вперяются в другие окна, оставляя открытость лишь зеркалам, и — города, рассеченного рекой воздуха и рекой великой воды, ее колоколами и гвалтами… держащим вид с вершины — на длинное странствие серебра и на города в обеих далях, ночь же рассечена — толпой их огней и шелестящими течением пароходами, и таинственными кострами на том берегу… город, вставший — четырехкратно: на той и на этой стороне, и одностенный, метущийся он же — в воде, и в небе, качающемся в воде… И узрит, как разошлась земля — между гедонистом, кто ни пяди не пустит впросак и празднует — крупную форму минуту, наслаждаясь ее колоритом, разворотами, рикошетами, и — надменным, кому жизнь — не ближний свет, но — оставшееся, рассыпанное, брошенное, и во все прорехи затекают чернила, как во все проулки того города — капели и радуги, и серебро… Да, да, да, все мои ужасные подозрения и еще ужаснее. Но, кажется, мне удалось заложить окно — за полусъеденные яблоки мороза, выкупить невидное… Можно и разморозить, да к чему состязаться с застывшими метафорами? Можно и разморозить, да вдруг построятся при его плече — не чьи-то старинные образы: папа, бабушка, тетушки, лары, пенаты, а новая прелестная молочница?

Но я помню о нем вполпамяти, я слежу много направлений — прочных и рвущихся, натянутых — и расплывчатых, начало катастрофы и линию смирения. Я слежу формирование — вечных сюжетов и умеренность их реформ, и свежесть лиц. Сколько добросовестности — в старых конструкциях! Даже если мало благотворительности… Сладок путь, каковой разделит — попутчик на легком шагу, украсивший дорогу если не духом, так — ликом! И сказал ему отец: пойди и найди себе спутника на дорогу. Пойди и встреть в путь свой ангела Рафаила… Но тот непревзойденный, кто встретился мне, положен в спутники — другой, лучшей… Лучшей Елене, и всюду — с ней, плечом к плечу на лекции и на светских полотнах: Дом кино, Театр дома — московские гости, дружеские вечеринки… Гонорарные иностранные вояжи: «Пекин», «Прага»… И стипендиальные гуляния — большие бульварные и бульварные малые… Или — на фрагменте почти весны: от метро ВДНХ до колоссов-несунов серпа и молота… и пред дымкой казенного дома, восходящего в голубых полукружьях к космосу, и пред угрозами аэродинамической трубы… Какая простая и счастливая жизнь вида! Как развивается культура перипетии! Почему для меня всегда непроницаем — центральный сюжет? Но — маргинальные, окраинные… И нигде не удалось отыскать попутчика в ангелах, ужели хожу не теми дорогами?!

И вот он появляется. Мы встречаемся в общежитском лифте — в группе снижающихся, по обыкновению, слишком поздно — до утренних занятий.

— Это все еще вы, друг мой? — кричит он мне, а лучшей Елене ручку целует. И непревзойденного М. пылко-любовно — за грудки да в объятия, пыль из дубленки выхлопывает, что за целлофан на тебе такой? Я оставил на нём нечистые отпечатки, каков срам!

Мы бежим, обгоняя друг друга по старому свету и старому холоду, и сталкивается у входа в метро. Далее — гонки по эскалатору, и опять вся группа бегущих — в последней двери второго вагона и в едином порыве: ни шагу отступного — от кольцевой линии. Я разглядываю его то дальше, то ближе: барская блажь — кроличий треух с проплешинами и летнее пальто, и поднятый воротник не спасает, а в глазах — феерическая голубизна. Две недели, вообразите, концерты по провинциям, корнет чуть не взорвался. Допустите хоть астму у корнета! Взорвался от ваших допущений, на нем — воинствующая воронка! Впрочем, я все так же открыт для диалога. Все приближенные к золоту корнета смогут получить самое шумное представление — о музыканте. Самое живописное выступление художника в этом году. Шансы — двести пятьдесят на сто, как папино давление…

Мы идем от занятий — с лучшей Асей, недавней, приезжей. Я несу сквозь финишные снежные и начальные весенние улицы — мрачнейший лик, и не бросить ли мою черную прядь со лба — прямо к пущенной с флага траурной ленточке… уподобить ей — выбившийся из полотнища на древко вихор черноты… Траур — о всем непревзойденном. Март низких зарниц или март на воде, поглотившей границу меж собой и другой стихией, и стены козыряют вниз и вверх — одной и той же пиковой крышей… Март обводит здания огненными рыбами — подводными и надземными, и протягивает к подъездам — трапы троллейбусных проводов и гамы балаганов от близкого рынка… В окнах нижних и верхних уже золотятся фитили и качают свет, выплескивая — за рамы… и следы прошедших здесь до нас — уже вода, а дальше и выше прошедшие прозрачны — и сливаются с закатом. Кто знает, не вошли ли мы по этой воде — в наши лучшие дни, и траур мой — не легчайший ли…

Две женщины, мать и дочь, несут нам навстречу — одно лицо, но в разные времена, и в руках у каждой — охапка белых цветов… так много белых цветов бывает — на великое торжество… Некоторые реплики — их или наши… Чья-то почти уверенность: это — только репетиция молодой и чудной московской жизни, настоящая тоже случится, но несколько позже… Ася смеется. Ты не знаешь, спрашивает она, — когда?…

И тут кто-то втирается между нами — это он.

— Ну, что на вашей малой родине? — спрашиваю я. — Мороз и солнце, день чудесный? Или гроза в начале мая? Что по Цельсию, Реомюру и Фаренгейту?

Он говорит:

— Я угодил под золотой дождь! — и вдохновенно: — Поедем в Царское Село! Свободны, ветрены и пьяны, там улыбаются уланы!.. — он подхватывает нас под руки. — Мы сегодня гуляем. Гуляем, да? Ну-ка представь меня нашей восхитительной соученице.

— Это лучшая Ася. Это… Жорж.

Он сейчас — мот, кутила, ветреник и проветривается и благодушествует — в имени Жорж.

У него гонорар, а гонорары надо расшвыривать также, как мысли и образы, пригоршнями, чтоб на них взошли новые… По крайней мере — гуляем с девочками! Один мой дед был лейб-гвардии гусар, а другой — лейб-гвардии улан, правда, во мне есть что-то гусарское? Или уланского больше?.. Мы идем в Дом кино — на почти недоступный сеанс, Пьер и Паоло, оба — Пазолини, и решаем сойти к вседневному, низкому — через нижний бар Дома кино. И опять — история за историей, праздничные экзерсисы, приключения духа и плоти, чаще — розно. И, забыв остаться собой, он превращается в короля…