Читаем без скачивания Поцелуй богов - Адриан Гилл

— Эй, не валяй дурака. Поэты не платят. Я тебя пригласила. Таков этикет.

Когда они собрались уходить, Джон оглядел зал и решил, что это самый очаровательный и по-уютному утонченный ресторан в Лондоне. Он его просто полюбил. Джон ослепительно улыбнулся, помахал рукой Алонсо, и тот радужно улыбнулся в ответ.

— Пошли. — Ли потянула его за руку. — Пройдемся по магазинам. Покажешь, где можно оставить деньги в добром старом Лондоне.

— Ли, я не могу. Мне надо возвращаться на работу. Кстати, сколько времени? О Боже, я уже опоздал на час! Она меня убьет!

— Да ладно, пойдем. Я здесь больше никого не знаю. Позвони, скажись больным или еще что-нибудь.

— Ли, я не могу. — Но Джон поступил именно так, как хотела она.

— Вам куда?

В самом деле — куда? Джон перехватил в зеркальце заднего вида взгляд карих глаз водителя. Они остались в машине одни: Ли с покупками вышла у отеля, а Джон остался восседать в нечеловечески просторном кожаном нутре «мерседеса».

— До ближайшей станции метро. Какой угодно. Оттуда я доберусь.

— Не будьте жопой.

Джон не особенно поднаторел в разговорах с шоферами. Если честно, он вообще не представлял, как с ними разговаривать. Но не ожидал, что беседа начнется с того, что его назовут жопой. Он снова посмотрел в глаза водителю. Они оказались спокойно-карими и бесстрастно-вопрошающими.

— Ну ладно, нырнули вы в дыру под землей, постояли в очереди за билетом, помотались по зассанной платформе, потолкались в вагоне и где после всего намереваетесь вынырнуть?

— Надеюсь, в Шеферд-Буше.

— А если не возиться со всей подземной кутерьмой и я прямо отвезу вас в Шеферд-Буш?

— О’кей.

— О’кей.

— Если только не затруднит.

— Не затруднит.

Джон опять хотел заглянуть в глаза водителю, но они исчезли. Только убегали назад белые искры уличных фонарей. Огромная машина скользила по хаосу мостовых. Большинство водителей ехали так, словно соревновались друг с другом и видели в остальных участниках движения явных недругов. Этот же управлял «мерседесом», будто двигался в иной среде — с ленивым изяществом и минимальным количеством движений объезжая рифы и мели. Джон постиг лимузинную истину: в часы пик человек за рулем балансирует на грани сердечного приступа и психического срыва, а пассажир на заднем сиденье, тот, которого везут сквозь часы пик, спокоен, как в дзене, и только бормочет нечто вроде «que sera sera». Все под контролем. Есть великое успокоение в том, чтобы уходить от ответственности. Фургоны развозчиков товаров и такси, посыльные-мотоциклисты и холодильники с мороженым превращаются в переменные окружающей среды, как дождь или огни светофоров. Лимузин плавно подкатил к тротуару на Шеферд-Буш.

— Здесь нормально?

— Да, спасибо.

Шофер вышел и открыл дверцу. Он оказался высоким мужчиной в двубортном костюме с вытянутым, гладким, смуглым лицом и правильными тонкими чертами — лишенная всякого выражения мягкая без подкладки маска: ни дружелюбия, ни угрозы, только карие глаза хранили намек на затаенную печаль и подернутые вуалью скрытности воспоминания.

— Приехали. Я Хеймд. — Он протянул большую ладонь.

Джон удивленно пожал ему руку. Разве шоферы поступают именно так?

— Рад познакомиться, Хеймд. Спасибо. Я Джон Дарт.

— Поэт. Ну ладно, увидимся.

— Конечно.

Несколько мгновений карие глаза что-то выискивали у него на лице.

— Береги себя.

Машина заурчала и уехала. Джон проследил, как ее габаритные огни растворились в потоке транспорта, и ощутил какое-то детское чувство утраты, потому что, подобно уставившемуся в туалет вегетарианцу, не привык чувствовать без того, чтобы потом не анализировать. Он побрел по улице и решил, что день выдался хорошим.

Ли, конечно, замечательная, восхитительная, красивая, забавная, уверенная в себе и знаменитая. Джон удивлялся, насколько сочной бывает слава сама по себе. Ей не требовалось никакого сопровождения: ни таланта, ни чувства юмора, ни доброты, ни заинтересованности — слава самодостаточна. Как половые аттрактанты, на которые летят мотыльки, как аура, которую видит только спятившая женщина по имени Дорис, у которой развилось шестое чувство.

Сегодня было много чего в новинку. Джон впервые понял, что акт покупки вещей не обязательно затыкание дыр, а может служить развлечением, игрой, в которой выигрыш достается каждому. Конечно, он и раньше бывал на Бонд-стрит — с родителями на Рождество ходил смотреть иллюминацию. Но никогда вот так, никогда не миновал вселяющих страх швейцаров. Не толкал дверь с колокольчиком, не получал от продавца бокал шампанского, не видел такого множества товаров — того, сего: всех наименований и на любой вкус, которые выкладывали на прилавок, чтобы развлечь и соблазнить. Поход по магазинам выглядел чем-то иным, раз не приходилось гоняться за уцененными вещами. И пакет радостно болтался на боку, как мягкое, безмолвное животное.

Джон свернул в боковую улочку, где желтые уличные фонари окрашивали в коричневые тона тюльпаны и листья лавровых деревьев в маленьком садике на вычурной терраске. Сквозь шторы мерцали экраны телевизоров — смех из студии источал неподдельную иронию.

Вдали сияла освещением «Мэгги О’Дун», разукрашенная с безумным размахом Национального треста[6]. Два года назад «Мэгги» была «Герцогом Грефтоном», но претерпела кардинальную хирургическую операцию и явилась свету не напыщенным аристократом, а полногрудой, подвыпившей ирландской крестьянкой, хотя, надо сказать, трансформация получилась не совсем удачной. «Герцог» привлекал смехотворной благообразной гостеприимностью, а «Мэгги» пыталась стать свойской каждому и всем — и то и другое казалось весьма отталкивающим. «Мэгги» была единственным для Джона заведением в округе, потому что являлась ближайшим к дому Петры пабом, а значит, местом, где он проводил большую часть свободного времени.

У пенициллиново-зеленой двери стоял прикованный к лавке велосипед Дороти. Черт! Они уже здесь. И Петра, и Клив, и все остальные. Пакет оттягивал руку. Джон рассчитывал прийти первым, чтобы незаметно положить его Шону за стойку. Иначе как объяснить импульсивную покупку темно-красного бархатного пиджака за тысячу фунтов? Проходил мимо отделения «Оксфама»[7], и надо же, вдова миллионера только что принесла подарки на его девятнадцатилетие. Я взял вот это за пятерку. Нет, не пройдет.

Джон открыл пакет и развернул упаковочную бумагу. Бархат на ощупь показался мягким и плотным. Мягким и плотным — он поискал сравнение — как я сам. О чем он только думал? Бархатный пиджак! Куда он наденет пиджак из ярко-красного бархата?

— Ты ведь поэт, — сказала Ли, снимая его с вешалки. — Ну-ка, примерь.

— Нет, — возразил Джон, весь в агонии стыда и смущения.

— Господи, ради меня, — попросила Ли.

И он послушался, посмотрел на себя в зеркало, а она стояла сзади, разглаживала спину, одергивала полу, а потом положила подбородок ему на плечо и профессионально улыбнулась. Отражение получилось потрясающим, как стильная фотография в пристойном магазине, как снимок, который обнаруживаешь на тонкой вклейке в биографию в твердом переплете. Они очень друг другу подходили — блондинка и брюнет. Но самый главный шок вызывал он сам — Джон, улыбавшийся широкой непосредственной улыбкой, Джон, который никогда не улыбался ни перед зеркалами, ни перед фотоаппаратами, но светящийся улыбкой теперь, с завитками волос на кларетовом воротнике и с красивой девчонкой, которая положила подбородок ему на плечо и расплылась в уверенной улыбке — мол, сцапала кисонька птичку. Ли охватила ладонями его щеки и поцеловала в губы — язык слегка проник в его рот. Это был их первый поцелуй в этот день. Джон рассудил, что у них сложились не поцелуйные отношения, что секс, как было принято у знаменитых звезд, не требовал подготовки.

— Ты очень симпатичный, — проговорила она. — Твой костюм для творчества, костюм для ухаживаний.

Джон запихнул пиджак в пакет, помедлил и со вздохом затолкал его в урну для мусора. Это был не он, не настоящий. Эта жизнь — не его жизнь. Надо быть честным: не его путь.

Затем пнул входную дверь, и паб раскрыл ему навстречу объятия. Яркий смешанный свет, неприятный прогорклый запах пропитанных пивом салфеток и мокрых пепельниц; шум футбольного матча по телику и мелодии «Куин» из проигрывателя; дурацкие выкрики за стойкой и чавканье соковыжималки; коричневые, как дерьмо, столы и стулья; банкетки, похожие на коровьи лепешки целого стада; на стенах неказистые псевдоирландские поделки — метательные палки, лопаты для торфяника, зеленоглазые девчушки и краснощекие с кабаньими глазами мальцы, сжимающие в костлявых пальцах водянистый портер; ковер в крошках и пятнах протухшего масла — все это вопило: «Привет! Добро пожаловать домой!»