Читаем без скачивания Все кончено - Эдвард Олби

Жена. Может быть.

Любовница (спокойно, печально). В какое гнусное и печальное время мы живем.

Жена. Да-да.

Дочь (начинает смеяться, словно не веря своим ушам; жестко). Вы… лицемеры!

Жена. Что?

Дочь. Лицемерные святоши! (С издевкой.) «В какое гнусное и печальное время мы живем». «Да-да». И вы смеете здесь сидеть и трясти головами?! (Жене.) Как насчет твоего романчика… вот с этим? Вот уж что и вправду гнусно и печально, скажешь, нет? (Указывает на Любовницу.) А как насчет нее?

Жена (с любопытством). Что насчет нее?

Любовница (так же). Да, что насчет меня?

Дочь. Любовница — это довольно мягко сказано, правда? И содержанка — тоже всего лишь эвфемизм. Сколько, по-твоему, она из него выкачала? Полмиллиона? Миллион?

Любовница. Есть вещи, о которых вы не имеете понятия, девочка.

Жена (с металлом в голосе). Ты живешь с мужчиной, который не желает разводиться со своей женой, а она стала по его милости пьяницей, и, уж наверно, ей дают бесплатно спиртное в его винном погребке — выше этого заведеньица, как я понимаю, ему никогда не подняться, — с мужчиной, который получил от тебя столько денег, что даже думать об этом не хочется, который, насколько мне известно, сломал тебе по меньшей мере одно ребро и то и дело ставит тебе синяки под глазами, который посмел — посмел прийти ко мне и предложить, чтобы я попросила твоего отца…

Дочь (в ярости). Ну, ЛАДНО!

Жена. …впутаться в политическую аферу, от которой за милю несет мафией…

Дочь (вопль). Ну ЛАДНО!

Жена (другим тоном, с чувством утраты). Кому-кому, а уж тебе-то хорошо знакомы всякие гнусные и печальные вещи. Слишком хорошо, чтобы обращать эти слова на других, особенно на тех, кто не гордится тем, что делает то, что хочет или должен делать, наихудшим образом. Вероятно, я потому и разлюбила тебя — потому что ты сама себя не любишь. И пожалуйста, не говори мне, как надо было жить, не говори этого никому, кто в жизни руководствуется любовью или хотя бы привязанностью. (Пауза.) А ведь ты, знаешь ли, была красивой. По-настоящему красивой. Когда-то.

Дочь открывает было рот, чтобы ответить, машет рукой, отходит. Молчание.

Любовница (оживленно, пытаясь их отвлечь). А знаете, мои родители еще живы. И мать, и отец. Конечно, они не очень… подвижны, больше сидят дома. К тому же у отца сейчас зрение такое, что если он и решается сесть за руль, то ведет машину по самой середине шоссе или улицы, так что все остальные уже видят и остерегаются. Ну а мать теперь знает, что одергивать его бесполезно; однажды, когда она положила руку на руль, думая — так она мне потом рассказывала, — что его уж слишком клонит влево, он стал ее отталкивать, машина завихляла, со всех сторон раздались гудки, и они в результате чуть не съехали в кювет, так что под конец оба никак не могли отдышаться.

Друг. А почему бы ей самой не вести машину?

Любовница (с легкой улыбкой). Да нет! Конечно, она могла бы научиться, но, видно, ей больше нравится просто сидеть рядом с ним и смотреть на все его глазами.

Дочь (сухо). Почему бы ей не ходить пешком или не брать такси? Или вообще не сидеть дома?

Любовница (понимает, что Дочь над ней издевается, но предпочитает преподать урок, а не отвечать ударом на удар). Видите ли, дело в том, что она его любит. (Смеется.) У меня дед только в прошлом году умер.

Дочь (словно плевок). Перестаньте.

Любовница (сдержанно, но с силой). Пожалуйста, перестаньте говорить мне, чтобы я перестала. (Не обращаясь ни к кому в особенности.) Ему было сто три года, это отец моей матери. Он был совсем не похож на тех долгожителей, о которых пишут: «Копна белоснежных волос, целый день на воздухе, рубит дрова, а в свободное время хоронит свою четвертую жену и совершает всякие подвиги на Амазонке». Нет, он на них совсем не походил. Это был ядовитый маленький человечек, никто из нас его особенно не любил, даже моя мать — а ее, если бы не Лютер, непременно причислили бы к лику святых. Крошечный человечек, с лицом голодного ребенка и светлыми волосами того цвета, который не облагораживает седина, да и тех немного; а кости — словно из тончайшего фарфора: когда ему было семьдесят два года, он упал и вдребезги разбил свою тазобедренную кость, будто чашку о каменный пол.

Врач (констатация факта, не более). Кости высыхают.

Любовница. Должно быть. Потому что он слег, вернее, его уложили в постель, и он пролежал в ней тридцать один год. Он любил, чтобы ему читали вслух.

Жена (пытается говорить спокойно, но не может сдержать смех. Прикрывает рот рукой, смотрит то на одного, то на другого). Бедняга. (Успокаивается, но, взглянув на Дочь, которая смотрит на нее с отвращением, снова начинает смеяться; наконец берет себя в руки.)

Любовница (после того, как затихает второй, более короткий приступ смеха, серьезно). Ш-ш! Да, он любил, чтобы ему читали вслух.

Жена в продолжение всего этого монолога давится от смеха.

Все это было нелегко для семьи и быстро редеющего круга друзей, потому что он был туг на ухо и приходилось довольно громко кричать. (Поднимает кверху указательный палец правой руки.) Вдобавок… вдобавок все знали, что зрение у него острое, как у стервятника.

Друг тоже начинает посмеиваться.

Дочь. Перестаньте!

Любовница. Так что в конце концов пришлось нанимать ему чтецов.

Жена смеется.

Дочь. Перестаньте!

Жена (не в силах больше сдерживаться). Как у стервятника?

Истерически смеется, ее смехом заражается Сын, а также, хотя и в меньшей степени, Врач и Сиделка.

Дочь. Перестаньте!

Жена. Вы все это выдумали, правда?

Любовница (теперь и она не выдерживает и начинает смеяться). Конечно, все от первого до последнего слова!

Примечание. Смех этот, хотя он и похож на самопроизвольный хохот, возникающий под воздействием марихуаны, на деле вызван крайним напряжением, усталостью, бесконечной грустью человеческого бытия, — другими словами, всем тем, что всегда на нас так действует. Еще замечание: те, кто смеялись менее самозабвенно, успокаиваются раньше других, хотя Сын, возможно, смеется несколько дольше всех остальных. Жена и Любовница стоят обнявшись.

Дочь (все это время непрерывно повторяла: «Перестаньте, перестаньте, перестаньте, шлюхи проклятые, перестаньте!», в основном обращаясь к Жене и Любовнице, но также и к Сыну, к Сиделке, Лучшему другу и к Врачу. Ясно, что она имела в виду их всех, потому что, когда они постепенно затихают, ее голос звучит все так же громко, сначала выделяясь и наконец звуча в одиночку). Перестаньте, перестаньте, перестаньте, шлюхи, дряни… сволочи… подонки… вы… вы…

Жена (она первой перестает смеяться, слышит Дочь). Это ты… ты перестань сейчас же!

Дочь. Шлюхи! Дряни… (Умолкает, заметив, что кричит в тишине.)

Жена (с тихой улыбкой, как бывает после истерического припадка). Шла бы ты к себе и довольствовалась собственной грязью. Ты… плод любви! (Откидывается на спинку кресла, холодно смотрит на нее.)

Дочь (с яростью). Ваша безнравственность… уму непостижима. И так довольны собой — избранное общество. Просто не верится… Все вы… кого ни возьми!

Жена (спокойно, словно речь идет о чем-то постороннем). Что ж, если тебе больше нечем заняться, сбегай вниз и расскажи нетерпеливым репортерам, какие мы безнравственные, а заодно расскажи и о себе.

Дочь (сжав зубы, с ненавистью). Эта женщина ворвалась в наш дом и увела… моего… отца!

Жена (после паузы, не грустно, а немного устало, может быть, опустошенно). Да. А моего мужа. Ты не забыла? (Вздыхает.) В этом вся разница. Может, у твоего красавчика есть люди, которые заботятся о нем, для которых он не безразличен. Меня это не интересует. Должно бы интересовать тебя, но тоже вряд ли. А мне… не безразлично, что происходит здесь. Эта женщина любит моего мужа — как и я, и он был с ней счастлив — как и со мной. Она добрый, хороший человек и действует не из зависти и не из отвращения к самой себе…