Читаем без скачивания Том 5. Критика и публицистика 1856-1864 - Михаил Салтыков-Щедрин

Столько же хорошо и стихотворение «Размышление поселянина», неизвестно почему отнесенное Белинским к числу слабых стихотворений Кольцова.

Покуда мы слышали только жалобу, жалобу, полную грусти, но еще сдержанную. Однако ж не всякая личность может остановиться на ней, приняв ее за нормальное состояние. В большей части случаев от этой жалобы прямой переход или к отчаянью, или к буйному веселью, к оргии. Русская народная поэзия имеет в себе целый обширный отдел песен разбойнических, содержанием для которых служит дикий и необузданный разгул человека, почувствовавшего себя без узды. Кольцов, как истинно русский человек, явился толкователем и этой стороны народного духа; у него имеется целый ряд стихотворений, в которых этот разгул, эта жажда необузданности и безобразия являются на первом плане. Жгучее чувство личности, не умеренное благотворным сознанием долга, разрывает все внешние преграды и, как вышедшая из берегов река, потопляет, разрушает и уносит за собою все встречающееся на пути. Таковы стихотворения: «Удалец», «Измена суженой», «Песнь разбойника», «Тоска по воле» и «Дума сокола». Душная сфера поселянских работ делается недостаточною; она томит душу, теснит грудь удальца; ему нужен воздух, нужен лес, а не прогорклая атмосфера избы. «Мне ли», — говорит он:

Мне ли молодцуРазудаломуЗиму-зимскуюЖить за печкою?

Мне ль поля пахать?Мне ль траву косить?Затоплять овин,Молотить овес?

И вот является в воображении его идеал той жизни, к которой манит его разгоряченная и долго сдерживаемая фантазия;

Если б молодцуНочь да добрый конь,Да булатный нож,Да темны леса!Снаряжу коня,Наточу булат,Затяну чекмень,Полечу в леса.Стану в тех лесахВольной волей жить,Удалой башкойВ околотке слыть.

Или:

Знать, забыли время прежнее,Как, бывало, в полночь мертвую,Крикну, свистну им из-за леса —Аль ни темный лес шелохнется…И они, мои товарищи,Соколья, орлы могучие,Все в один круг собираютсяПогулять ночь, пороскошничать.

Этот разгул, порождаемый избытком матерьяльной силы, является разрешителем всех горестей, всех сомнений. Изменила ли «Лихачу-Кудрявичу» суженая, — он, правда, горюет и падает духом, но не надолго. Если от этой измены и может на время «замутиться свет в глазах его», то не менее справедливо и то, что тут же является у него и всемогущее средство, чтоб избавиться от грызущей его тоски, и это средство — тот же буйный разгул, то же искание приключений, которое при всяком огорчении является ему на помощь, как врач душевный и телесный. Тотчас после постигшего его страшного горя он уже говорит:

В ночь под бурей я коня седлал;Без дороги в путь отправился —Горе мыкать, жизнью тешиться,С злою долей переведаться…

Или:

Забушуй же, непогодушка,Разгуляйся, Волга-матушка!Ты возьми мою кручинушку,Размечи волной по бережку…

Всего полнее выражает это стесненное, ненормальное состояние души стихотворение «Дума сокола». Вот оно:

Долго ль буду яСиднем дома жить,Мою молодостьНи за что губить?

Долго ль буду яПод окном сидеть,По дороге вдальДень и ночь глядеть?

Иль у соколаКрылья связаны,Иль пути емуВсе заказаны?

Иль боится онВ чужих людях быть,С судьбой-мачехойСам собою жить?

Для чего ж на светГлядеть хочется,Облететь егоДуша просится?

Иль зачем она,Моя милая,Здесь сидит со мной,Слезы льет рекой;

От меня летит,Песню мне поет,Все рукой манит,Все с собой зовет?

Нет, уж полно мнеДома век сидеть,По дорожке вдальИз окна глядеть!

Со двора пойду.Куда путь манит,А жить стану там,Где уж бог велит!

Вот те стороны русской жизни, которых объявителем явился Кольцов. Употребляем слово «объяснитель» потому собственно, что действительно ничто не объясняет лучше читателю известного явления, как представление его в живом образе. Был бы только образ, не искаженный идеально, но верный действительности, объяснительная работа родится сама собой в уме читателя. Везде, где Кольцов удалялся от русской жизни, в тесном значении этого слова, везде, где он хотел стать на точку зрения общечеловеческую, он падал и утрачивал ясность своего взгляда. И это понятно: он не был достаточно образован для такой точки; как бы ни были велики природные способности человека, все-таки они, как улитка, заключены в тесноте домашней раковины, которая со всех сторон угнетает их. Только знание, только наука и сопряженная с нею возможность сравнения могут расширить умственный кругозор человека, сделать его вполне человеком. Лучшим доказательством служат «Думы» Кольцова: что означают они, кроме немощного желания вывести мысль из той тесной сферы, в которую она заключена обстоятельствами?* Что такое все эти вопросы, которые задает себе тревожимый сомнениями поэт, как не реторическая амплификация, собрание слов, доказывающее только ту несомненную истину, что поэт не умел даже формулировать свои сомнения? Конечно, нельзя строго винить Кольцова в том, что он не умел совладать с своими сомнениями: как человек глубокого ума и горячей души, он не мог, без тяжкого и оскорбленного чувства, видеть, что книга природы и жизни по воле независящих обстоятельств навсегда закрыта для него. И вот он ищет проникнуть в этот запертый для него храм, но увы! двери его остаются по-прежнему холодны, глухи и немы, и эта печальная картина тревожных сомнений и стремлений к разрешению их имеет лишь тот результат, что делается драгоценным достоянием для биографа Кольцова, объясняя ему внутренний мир души его. И чем разрешаются эти тревоги?

Подсеку ж я крыльяДерзкому сомненью,Прокляну усильяК тайнам провиденья!Ум наш не шагаетМира за границу;Наобум мешаетС былью небылицу.

Или:

Ужели в нас дух вечной жизниТак бессознательно живет,Что может лишь в пределах смертиСвое величье сознавать?..

Какой же это ответ? Это более ничего как бессилие, и притом бессилие, к сожалению, публично высказанное. Очевидно, что Кольцов берется здесь не за свое дело; его дело ограничено было тою небольшою средой, в которой он жил и которую по этой причине постигал в таком совершенстве. И зачем пускаться вдаль, зачем тревожить прах усопших, когда вблизи нас, между живыми, все еще так мало объяснено и даже не тронуто? зачем искать драм на луне, когда в семействе какого-нибудь Ивана Федотова совершается драма с большим спектаклем?

Точно так же несамостоятельным и несостоятельным является Кольцов и в тех своих произведениях, где он обращается к идеальным сторонам русской жизни. Таковы, например, стихотворения: «Люди добрые, скажите», «Первая любовь», «Совет старца», «К ней», «Поминки», «По-над Доном сад цветет» и множество других. Все эти стихотворения явно говорят о подражании и даже фактурой своей напоминают фактуру сентиментальных романсов времен Дельвига и Мерзлякова.

Для подтверждения наших слов приведем одно из них;

Люди добрые, скажите,Люди добрые, не скройте:Где мой милый? вы молчите!Злую ль тайну вы храните?

За далекими ль горамиОн живет один, тоскуя?За степями ль, за морямиСчастлив с новыми друзьями?

Вспоминает ли порою:Чья любовь к нему до гроба?Иль, забыв меня, с другоюСвязан клятвой вековою?

Иль уж ранняя могилаПриняла его в объятья?Чья ж слеза ее кропила?Чья душа о нем грустила?

Люди добрые, скажите,Люди добрые, не скройте:Где мой милый? вы молчите.Злую тайну вы храните!

Кольцов велик именно тем глубоким постижением всех мельчайших подробностей русского простонародного быта, тою симпатией к его инстинктам и стремлениям, которыми пропитаны все лучшие его стихотворения. В этом отношении русская литература не представляет личности равной ему; он первый обратился к русской жизни прямо, с глазами, не отуманенными никаким посторонним чувством, первый передал ее нам так, как она есть, со стороны ее притязания на жизнь общечеловеческую.