Читаем без скачивания П.И.Чайковский - Наталья Калинина

Петр Ильич нехотя одевается, идет в трактир "Великобритания", что близ Манежа, — по крайней мере в первой половине дня здесь спокойно. Половой Захар, зная привычку "тихого барина" пить много чаю, еще с порога завидев Чайковского, тащит два пузатых чайника с кипятком и заваркой, горячие бублики и свежее масло. Петр Ильич садится возле окна, раскладывает на столе нотную бумагу. На улице бесшумно хороводит январская метель, в печке потрескивают березовые поленья…

Он возвращается домой ранними зимними сумерками когда снег становится голубым и очень хрустким, на реке потрескивает от мороза лед, а звезды переливаются холодным мерцающим блеском. В детстве ему казалось, что зимой их свет превращается в иней, а летом — в росу. В детстве веришь в то, что окружающий тебя мир полон волшебства и радости. Удивительное это состояние души — возвышенное, полное волнующей поэтичности. Вот бы суметь передать его в музыке.

Чайковский работал ночами, доводя себя до полного изнурения. Зато чем труднее было в работе, тем большее удовлетворение получал он от сделанного. Ничего, отдохнет летом на даче под Петербургом вместе с родными, покажет симфонию Антону Григорьевичу Рубинштейну и Зарембе — все-таки Петербург как-никак музыкальный центр России.

Симфония "Зимние грезы" подверглась резкой критике со стороны бывших учителей и не была одобрена к исполнению. С первых шагов своей творческой деятельности Петру Ильичу Чайковскому сопутствовало неприятие его музыки некоторыми профессионалами, едкие и чаще всего необоснованные нападки прессы и большая сердечная любовь слушателей всех возрастов. С первых шагов в Большом Искусстве Чайковский понял, что у него своя дорога, с которой он не свернет никогда. Да, Антон Рубинштейн большой художник, однако по-разному представляют они задачи, стоящие перед русской музыкой, разным кумирам преклоняются. Кумир Чайковского — могучий Глинка, который навсегда останется корнем всей русской музыки. Сруби этот корень, зачахнет быстро набирающее силу молодое деревце. Его московские друзья это понимают. Непременно нужно показать симфонию Николаю Григорьевичу, бескомпромиссному и бескорыстному художнику, отдающему всего себя служению русской музыке.

…Москва устроила молодому композитору настоящую овацию. Симфония "Зимние грезы", первая русская лирическая симфония, исполненная в Восьмом симфоническом собрании Музыкального общества под управлением Николая Рубинштейна, встретила такой сердечный прием, что Чайковский поначалу растерялся.

Он выходил на сцену "небрежно одетый, с шапкой в руках, которую нервно мял, очень неловко и неизящно" раскланивался, вспоминал впоследствии кто-то из присутствовавших в концерте.

Однако в Петербурге знали и ценили творчество Чайковского. Прежде всего члены кружка "Могучая кучка", возглавляемого замечательным композитором и пианистом Милием Алексеевичем Балакиревым.

Творческое кредо "Могучей кучки" можно выразить словами Модеста Петровича Мусоргского, одного из самых ярких ее представителей: исследовать "тончайшие черты природы человека и человеческих масс… вот настоящее призвание художника". Эту заповедь Мусоргский сделает программой всего своего творчества.

Знакомство Чайковского с Балакиревым состоялось в год исполнения "Зимних грез". Не раз бродили они вдвоем по Москве, беседуя о музыке, о назначении художника, о великой и благородной миссии всего искусства, которую оба видели в служении народу. Уже тогда Балакирев понял, как подчас опрометчивы и резки суждения его соратника по "Могучей кучке" Цезаря Антоновича Кюи, обвинявшего Чайковского то в сухости, то в отсутствии вдохновения, то в неразборчивости в выборе тем.

"Да он же настоящий талантище, глубокий, самобытный, очень национальный, — думал Балакирев. — Правда, его нет-нет нужно подправлять, помогать идти правильной дорогой. Тем более что в Москве нет такого стойкого и единодушного в своих идеалах товарищества, как наша "Могучая кучка".

— Я вам очень советую попробовать ваши недюжинные способности в программной музыке, — в одну из прогулок осторожно заговорил Балакирев. — Не думайте, что программа будет сдерживать полет вашей фантазии. Напротив, она снабдит ее еще более крепкими и надежными крыльями.

— Но я отнюдь не против сюжета в музыке. Наверно, вы, Милий Алексеевич, поняли это, прослушав мою симфонию. Однако же жизнь человеческой души, вбирающей и пропускающей через себя весь наш мир, волнует меня еще сильней, — признался Чайковский.

— Очень хорошо, любезный друг. Однако отстранитесь немножко от себя, проникнитесь болью другой страждущей души, живописуйте, наконец, события, приведшие к катастрофе. Да ведь у меня, ей-богу, есть для вас просто великолепный сюжет. — Милий Алексеевич даже задохнулся от нахлынувшего восторга, распахнул полы своей медвежьей шубы. — Признайтесь, Петр Ильич, вы давно перечитывали "Ромео и Джульетту" Шекспира?..

В тот же день Чайковский купил в книжном магазине Улитиной томик трагедий Шекспира, с которым поспешил уединиться на своей новой квартире в Крестовоздвиженском переулке и всю ночь проплакал над судьбой несчастных Ромео и Джульетты, чья юная любовь была принесена в жертву давнишней вражды между двумя знатными веронскими семействами.

"И все равно истинная любовь сильней всего: сильней ненависти, сильней смерти, — думал Чайковский. — И я покажу, я обязательно покажу, что на свете существует именно такая любовь…"

Как только кончается жестокая кровопролитная битва между Монтекки и Капулетти, все вокруг заполняет нежная, страстная, целомудренная тема любви Ромео и Джульетты, которая убеждает слушателя в том, что никому не дано сокрушить, сломать такую любовь.

Увертюру-фантазию "Ромео и Джульетта" Чайковский написал стремительно быстро — за каких-нибудь два месяца — и посвятил Милию Алексеевичу Балакиреву, которому отправил в Петербург клавир.

И Мусоргский, и Римский-Корсаков, и Бородин, и могучий, словно из былины, богатырь Владимир Васильевич Стасов, великий русский критик, разделявший идеалы "Могучей кучки", с удовольствием слушали Балакирева, непременно проигрывавшего при каждом собрании кружка посвященную ему увертюру. Однако все они с нетерпением ждали приезда в Петербург автора, мечтая услышать "Ромео и Джульетту" в его исполнении.

Когда такой час настал, Чайковский так оробел и стушевался в присутствии новых друзей, что за рояль опять-таки пришлось сесть Милию Алексеевичу.

— Горжусь русской музыкой, горжусь вами, — гремел Стасов, в волнении расхаживая по комнате. — Скоро, скоро о нас заговорит вся Европа. Все-таки как ни верти, а матушке-России на роду написано стать передовой музыкальной державой…

Чайковского вдохновили искренние похвалы "кучкистов". Настоящий художник, он умел трезво оценивать свои способности, подчас бывал излишне требователен и даже суров к себе. Однако понимание со стороны друзей, тем более столь талантливых и чутких к настоящему искусству, значило очень много.

Тут еще новая радость: в январе 1873 года в концерте Русского музыкального общества под управлением Николая Рубинштейна была исполнена новая, Вторая, симфония композитора. Та самая, где в финале звучит народная украинская песня "Журавель", записанная в Каменке.

Автора вызывали после исполнения каждой части симфонии. В конце поднесли лавровый венок и серебряный кубок.

"Честь этого успеха я приписываю не себе, а настоящему композитору означенного произведения: Петру Герасимовичу (буфетчику Давыдовых в Каменке), — пишет Чайковский в шутливом послании к брату Модесту Ильичу, — который, в то время как я сочинял и наигрывал "Журавля", постоянно подходил ко мне и подпевал".

Несколько лет спустя Стасов напишет Чайковскому под впечатлением только что прослушанной Второй симфонии:

"Вы такой крупный русский композитор, что лучшие Ваши вещи должны храниться в оригиналах в нашем народном собрании, вместе с лучшими вещами Глинки и Даргомыжского…"

Ее звали Дезире Арто. Она приехала на гастроли в Москву с итальянской труппой Мерелли. У нее был теплый бархатный голос, дивные белокурые волосы и манящая тайной улыбка.

Чайковский слышал ее в "Отелло" Джузеппе Верди. В последней сцене он едва сдержал слезы, сраженный полным слиянием созданного Арто образом Дездемоны с тем, что звучало в музыке. Потом присутствовал на "Фаусте" Шарля Гуно, музыку которого до этого не принимал, — Маргарита была само воплощение нежности, чистоты, небесного очарования.

Их познакомил Антон Григорьевич Рубинштейн. Тряхнув своей львиной гривой, представил Чайковского как многообещающего российского музыканта, перед Арто восхищенно склонил голову.