Читаем без скачивания Марина Цветаева. Жизнь и творчество - Анна Саакянц

Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой. А я еще в прошлом мгновении…" (письмо от 10 января 1911 г.).

Гимназия мало заботила Цветаеву; экзамены в восьмой (педагогический) класс она решила не держать и в конце марта прекратила занятия. 1 апреля она сообщила Волошину, что уезжает надолго. По-видимому, у них была договоренность о ее приезде к нему в Коктебель; он еще задерживался в Москве, она собиралась в Гурзуф и перед отъездом писала Волошину:

"Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Посылаю Вам Ваши книги.

Travailleurs de la mer[5] и Dumas[6] куплю завтра же, как обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни — не знаю.

Это можно будет проверить на моем смертном одре <…>

До свидания (с граммофоном) в Коктебеле". (Цветаева собиралась купить граммофон. — А.С.)

Навсегда распрощавшись с гимназией, она приехала в Гурзуф. Там одиночество нахлынуло на нее. Она целиком ушла в книги, которые не давали исцеления. В письме от 18 апреля 1911 года она делится с Волошиным своими муками:

"Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, — мое письмо, наверное, будет грустным.

Я думаю о книгах.

Как я теперь понимаю "глупых взрослых", не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: "дети не могут понять", "детям это рано", "вырастут — сами узнают".

Дети — не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!

Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам…

Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!..

Книги мне дали больше, чем люди…

Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой?..

Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения…

Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы в море, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость — так каждый день…

Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила "Joseph Balsamo"[7], - какая волшебная книга!.. Сейчас читаю M-me de Tencin[8], ее биографию.

Думаю остаться здесь до 5 мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа…"

"Marina Zwetaieff, Gursuff, mai 1911".

Это — надпись на книге Беттины фон Арним "Гюндероде", Лейпциг, 1904. Об авторе и книге следует сказать особо.

Беттина фон Арним, урожденная Брентано. Пятидесяти лет, в 1835 году, она выпустила книгу "Переписка Гёте с ребенком" (то есть с нею, двадцатилетней). Верность своей романтической юности она пронесла через всю жизнь (двадцатилетнее супружество, воспитание семерых детей), сохранила письма своей молодости и в зрелом возрасте стала профессиональной писательницей. Что привело юную Цветаеву к Гёте раньше: его ли творения, книга ли Эккермана "Разговоры с Гёте" или "Переписка Гёте с ребенком" — нам не узнать, но личность Беттины Брентано оставила след в ее душе на всю жизнь.

Через пять лет после "Переписки" вышел роман "Гюндероде", построенный на подлинных письмах двух юных подруг: Беттины Брентано и Каролины фон Гюндероде. Гюндероде — поэт-романтик, одинокий дух, неутоленная душа, жаждущая любви и исполненная тоски по несбыточному: "Лишь в снах своих живу…" Двадцати шести лет она бросилась в Рейн, не будучи в силах нести бремя безответной любви. Такова корреспондентка Беттины, не сумевшая, в отличие от нее, примирить быт и бытие; она на удивление близка… юной Марине Цветаевой. Посмертно, век спустя (свою жизнь Гюндероде оборвала в 1806 году) обрела она русскую единомышленницу. Жажда абсолюта в чувствах, непримиримость с тусклыми буднями и обыденщиной, неизлечимое душевное одиночество, независимое ни от каких общений; в поэзии — разрушение стен, отделяющих тайники ее души от внешнего мира…

Вот слова из ее письма к Беттине: "Как можно больше знать, как можно большему научиться и только не пережить свою юность! Как можно раньше умереть". Так и кажется, что это она водила пером Цветаевой, когда та писала свою "Молитву": "Ты дал мне детство лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет!"

Пятого мая 1911 года Цветаева приехала в Коктебель, в дом Волошина. С этого дня жизнь ее обрела смысл.

Встреча с семнадцатилетним Сергеем Эфроном, только что приехавшим туда из Гельсингфорсского пансиона. Любовь с первого же дня — и на всю жизнь.

…Юное, одинокое существо — таков Сергей. Но сначала — о его семье.

Он был шестым ребенком (из девяти). Мать его, Елизавета Петровна Дурново, происходила из дворянской семьи; отец — Яков Константинович Эфрон, еврей, сын строительного подрядчика, смолоду занимался революционной деятельностью, входил в партию "Народная Воля"; участвовал в убийстве провокатора, — после чего, снедаемый совестью, прекратил революционные "игры". Но Елизавета Петровна, вырастив детей, — трое из них умерли в раннем возрасте, — вновь вернулась в революцию, вступив в партию эсеров. Сергею было двенадцать лет, когда ее арестовали и заключили в Бутырскую тюрьму; провела она там около года и, как рассказывала мне Ариадна Эфрон, превратилась в глубокую старуху, страдающую галлюцинациями. Ее удалось освободить под залог, после чего она с младшим сыном Константином по чужим документам уехала во Францию. В 1909 году умер Я. К. Эфрон (очень недолго удалось пожить им втроем). Елизавета Петровна не могла оправиться от горя. "Когда я бываю в Париже, — пишет она любимой дочери Лиле (названной в ее честь), — то очень утомляюсь, так как до Сены добрая верста, а то и две будет, пожалуй. К могиле меня страшно тянет, ведь теперь только там есть частичка того Яши, который так любил меня. Не проходит дня, чтобы я не плакала тайком в одиночку. Он мне снится почти каждую ночь. Прости, что почти в каждом письме я бережу твое горе, но так как это наше общее горе, то зачем скрывать его друг от друга. Кто-то сказал: "Когда один человек молчит — горько, когда двое молчат — тяжело, когда толпа молчит — страшно".

Не скрывай долго от Сережи, в этом умалчивании об отце есть что-то обидное для него, что именно — я не могу сформулировать, но чувствую душой. Мне тяжело ему писать…"

А в 1910 году произошла другая трагедия: погиб маленький Котик: то ли играя, то ли сознательно, он… повесился. Обезумевшая от горя мать покончила с собой… Это страшное событие сестры также поначалу скрывали от Сергея, щадя его слабое здоровье: он был болен туберкулезом.

Естественно, что юноша был печален и раним. Вот его запись:

"Говорят, дневн<ики> пишут только одинокие люди. Я не знаю, зачем я буду писать, и не знаю, почему хочется. Если записывать то, о чем ни с кем не говорю, как-то жутко. Жутко высказать даже на бумаге несказанное. Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь. Одинок я, мои самые сокровенные мысли, мое понимание жизни и людей. Мне кажется никто так не понимает окружающее, как я. Кажется все грубы, все чего-нибудь, да не видят, самого главного не чувствуют. Как странно, что мы себя не можем себе представить вне нас. То внешнее, то странное и смешное, что замечаем в других, не знаем в себе. А как хотелось бы к себе отнестись так же критически, как к окружающим. Ведь во мне самом для меня все так важно, серьезно и значительно и вероятно для каждого также. Но все-таки замечая смешные и низкие стороны других, одним этим уже встаешь выше окружающих.

Сережа".

Внешность его романтическая: высок, худ; огромные глаза "цвета моря", как скажет Цветаева. Узкое породистое лицо; такое может принадлежать англичанину, скандинаву…

Чувства, связавшие двух юных людей, сильны и прочны. Здесь и нежность, и дружба, и единомыслие. В привязанности Цветаевой — что-то материнское, опекающее. Она забыла о собственной тоске; она стремится помочь ему, утешить в горе, спасти от болезни, вдохнуть свою энергию.

Двухмесячное житье в Коктебеле поистине явилось для нее пребыванием в раю. Природа этого уголка на всю жизнь стала "местом ее души". О хозяине и говорить нечего; теперь же она обрела нового друга: мать Волошина, Елену Оттобальдовну, "Пра" (от "Праматерь"), как прозвала ее молодежь, приезжавшая в гостеприимный волошинский дом. И еще Елизавета Яковлевна Эфрон — Лиля, старшая сестра Сергея, самый близкий ему человек; с нею он делился, можно сказать, каждым вздохом своей жизни. "Солнце нашей семьи" — так назовет Цветаева Елизавету Яковлевну спустя многие годы…