Читаем без скачивания Скальпель, пожалуйста! - Валя Стиблова

— У доцента Вискочила на руке повязка, а ассистентка Гладка взяла два дня за свой счет — дочь с ребенком приехала из роддома. Надо ей первые дни помочь.

Прелестно, мысленно говорю я. Румл до полудня занимается личными делами, даже не сообщив мне об этом. И оставляет в клинике бригаду, которой нельзя доверить сложный случай. Вискочил со своей повязкой может дать разве что полезный совет. А Гладка? Вместо того чтоб ухватиться за возможность проявить себя в отсутствие более сильного хирурга, стирает дома пеленки. Доработались!

Мы с доктором Зеленым встречаемся взглядами. Он смотрит на меня немного напряженно — понимает, что я рассержен. И тут… в лице у меня что-то дергается, и оба мы начинаем смеяться. А что еще остается?

— Приготовьте его к операции, — говорю я. — Сделаю ее сам. Ассистировать будете вы.

— Я? А как же главврач Кроупа и…

— Да, вы! А то, я вижу, кроме вас, тут в один прекрасный день вообще никого не останется. И надо, чтоб вы знали, что вам делать.

Он вспыхнул от радости. Пообещал, что не пройдет и часа, как больной будет в операционной, и бросился из кабинета в коридор. Наконец-то начну диктовать реферат. Остается на это какой-нибудь час.

2

Быть может, молодому журналисту показался бы занимательным именно Узлик. Тогда пришлось бы вспомнить, что было почти два месяца тому назад. Впервые я услышал о нем на «бирже», как с незапамятных времен называем мы наши консультационные совещания, куда приходят врачи из других больниц предлагать нам своих пациентов для операции. Мы «торгуемся» с этими врачами долгие часы. Они сплошь и рядом не отдают себе отчета в том, что хотят от нас невозможного. Доцент Кртек встречает этих коллег латинской цитатой: «Timeo Danaos et dona ferentes».[3] Гости этой остроте улыбаются — сами понимают, что их случаи иногда оборачиваются дарами данайцев.

Как раз таким случаем был Узлик. Детский врач пришла к нам на совещание где-то в конце апреля. Она была у нас на «бирже» впервые. Робко улыбалась и напоминала мне гимназистку Марушку Шибрабову, которую мы называли тогда «божья коровка Янинка» — по книге Карафиата «Жуки».

Она все доложила нам по памяти. У мальчика уже с двух лет начались приступы с отключением сознания, которые в последнее время участились. Он реактивен, умственно хорошо развит, никаких нарушений двигательных функций и других неврологических симптомов у него не обнаружено. Это внебрачный ребенок. Мать осталась где-то на чужбине, а он живет у деда. Фамилия мальчика Узел, такая же, как у деда.

По рентгеновским снимкам видно, что речь идет о большой опухоли. Провели ангиографию, пневмоэнцефалографию и даже томографию. Наш рентгенолог вынимает снимки из конвертов, систематизирует и кладет на стекло негатоскопа.

Мы долго молчим. Только Кртек не может удержаться от своего «timeo Danaos». Сейчас это действительно очень к месту. «Божья коровка» не сводит с меня умоляющих глаз. Тяжело ее разочаровывать.

— С этим решительно ничего нельзя сделать, — говорю я. — Не потому, что это эпендимома, и даже не из-за ее локализации, а потому, что она слишком велика.

Рентгенолог меня поддерживает:

— Действительно, ужасно она разрослась. Заполняет весь четвертый желудочек и, безусловно, давит на мозжечок, а может быть, и на ствол мозга.

Доктор из детского отделения не спускает с меня глаз, синих, как цветы на модранских кувшинах. Не останавливаясь, продолжает докладывать дальше, словно меня не слышала.

— Теперь ему уже пять лет, — говорит она монотонным голосом, будто рассказывает сказку в детском саду. — Неделю тому назад был очень сильный приступ с остановкой дыхания, мы его еле привели в себя.

— Вот видите, значит, уже явно задет дыхательный центр, — использую я это как аргумент. — Если мы станем его оперировать, эта область была бы поражена еще больше, развился бы отек мозга.

— Без операции он, может, протянет еще годик-другой… — подыгрывает мне Кртек.

«Божья коровка» покрывается румянцем:

— Кроме этого ребенка, у деда никого нет. Это такой… патриархальный лесник из Высочины. Никогда он не смирится с тем, что внука нельзя было спасти. Я полагаю, он к вам придет, профессор.

Обрадовала, ничего не скажешь! Наверное, сама и подбивала. Ей-богу, остается только руками развести. Коллег моих все это забавляет. Они-то знают, как трудно мне кому-нибудь отказать.

— Поверьте, — начинаю я убеждать молодого специалиста, — будь хоть капелька надежды, я бы не колебался ни минуты, вы такой красноречивый адвокат… — пытаюсь я обратить все в шутку.

Но она не желает ее понимать.

— На лекциях вы всегда говорили, — воинственно распрямляется она, — что при любой опухоли имеется какой-то процент надежды. Даже при метастазе, если он единичный.

Из «божьей коровки» она неожиданно превращается в Жанну д'Арк.

— Не можем мы списать этого ребенка, — теряет она самообладание, — год назад вы тут оперировали одного мальчика. Зика его фамилия, Вашек Зика — и как удачно! Зика здоров, ходит в школу.

— Это была спонгиобластома, — вспоминает Вискочил. — Ее убрали целиком.

— Слышите, коллега: убрали целиком. Здесь же будет кистообразная, сильно кровоточащая опухоль, хрупкая настолько, что едва ли позволит к себе прикоснуться. Доцент Кртек прав, не будем ее трогать — так он, пожалуй, протянет еще годик. Зачем напрасно мучить ребенка!

Но молодая коллега не соглашается с тем, что мы кончили обсуждать ее случай.

— Если бы это был мой ребенок, — говорит она взволнованно, — я бы настаивала на пересмотре решения. Для деда мальчика гораздо тяжелей год или два быть в ожидании смертельного исхода. Гуманнее прибегнуть к операции.

— Никоим образом! — обрываю я. — У вас нет опыта в этих вопросах.

Теперь она уже не домовитая божья коровка Карафиата, а какая-то меднолобая старая дева. Я сделал над собой усилие и заговорил насколько мог доброжелательней:

— Если бы он был ваш ребенок, вы никогда бы на такое не пошли. Уверяю вас, что это — вариант с ничтожнейшим процентом надежды.

— Я бы пошла на риск, — упрямо тряхнула она головой. — Мальчик такой красивый, такой умненький…

Я беспомощно развожу руками. Пусть объясняются с ней мои коллеги.

— Дело ясное, — прогудел Кртек, — я уже свое мнение высказал.

— Да мы и права не имеем решать по-другому, — подал голос Вискочил.

Ружичка нетерпеливо кивнул. Неужто еще тратить время, когда все так ясно? Один доктор Зеленый поднял руку.

— Я думаю… собственно, предполагаю…

Все недовольно оглянулись на Зеленого. У врача детского отделения блеснула в глазах искорка надежды.

— Что вы предполагаете, доктор Зеленый? — холодно спросил я.

Меня разбирала досада. Надо заслушать еще нескольких врачей, а мы торгуемся о невозможном.

— Я думаю, что стоит попытаться. При достаточном снижении давления, при нейролептиках…

— Пан Зеленый, уймитесь, — вполголоса пытается его образумить Румл, — взгляните на часы…

Зеленый не обращает внимания. Я его уже немного знаю. Кажется, тихий, но, если в чем-то убежден, не послушает и отца родного. Он откашлялся.

— Мне хочется напомнить о больном с цистицерком в четвертом желудочке. Он тоже казался безнадежным. У меня нет большого опыта… но ведь и тогда никто не верил, что мы его вытянем. У него падало давление и даже останавливалось сердце…

Я хорошо помнил того пациента. Сам его оперировал. Не только начали сдавать жизненные функции, но еще было обильное кровотечение. Кроме того, мы знали, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта паразитирующая киста лопнула — она бы инфицировала мозг. Кругом были сращения, проникавшие в стенки желудочка…

— Вы правы, — сказал я Зеленому, — эти два случая сопоставимы.

Перед глазами у меня стоял тот пациент. Мясник. Среднего возраста. При поступлении весил почти сто килограммов, а при выписке — неполных семьдесят. Я отчетливо вижу его, в смешном марлевом колпачке, какие наши операционные сестры делают для больных сами. Он был похож на Бивоя. Даже после операции щеки его не утратили пунцового румянца. Когда я высказал по этому поводу удивление, он засмеялся:

— А это, пан профессор, оттого, что мы привыкли пить сырую кровь!

Вот это здорово, подумал я. Мы его спрашиваем, не ел ли он плохо обработанного мяса, чтобы узнать, откуда у него солитер, а он, оказывается, пил сырую кровь!..

— Придется вам от этого отвыкнуть, — сказал я ему. — В другой раз может кончиться хуже.

— Сырая кровь еще никому не повредила, — не отступался он. — Мой дед дожил до девяноста, а отец до девяноста четырех, и оба пили ее каждый день. Мы все одной профессии.

— Пан доктор, — попытался я полемизировать с Зеленым, — вы вспомните, как выглядел этот мясник. Вы думаете, у малолетнего ребенка те же шансы?