Читаем без скачивания Цунами - Глеб Шульпяков

“Живу на острове, курю гашиш. Трахаю местных девок”.

“Не скучно?” – У меня в руке оказался глиняный наперсток.

“Я пишу книгу о внутренних мирах человека”. – Он разлил остатки из жестяного чайничка.

“Что-то вроде путеводителя, правил эксплуатации”.

После чая он включил музыку, я с удивлением узнал старую вещь

/Carpet crawlers/. Последний раз слушал ее в школе – когда-то она была моей любимой группой.

“Идешь по саду, раздвигая мокрые ветки” – примерно так я рисовал эту музыку в воображении.

…О театре не говорили – человека, который сидел перед нами, с театром ничего не связывало. На тот момент мы уже купили билеты в

Таиланд, ей хотелось открыть карты.

“Interesting! – Он как-то криво усмехнулся. – И вы туда же…”

С тем же отрешенным видом рассказал, как добраться до острова. Что есть и как покупать траву. Дал телефон хозяйки, чтобы забронировать бунгало. Говорил монотонно, равнодушно. Глядя куда-то в плинтус, как будто там сидит его настоящий слушатель. Или тот, кто ему диктует.

Выудив информацию, мы засобирались. Сверчок помахал нам, но провожать не вышел.

Сырые липы пахли осенью. После душной квартиры дышалось легко, и мы медленно побрели вдоль улицы. “Даже покурить не предложил…” – заметила вполголоса. И вдруг, повернувшись, с отчаянием:

“Скажи, ведь ты – это ты?”

Мы остановились прямо на трамвайных путях.

“Ведь это ты ждал меня за кулисами? В кафе караулил? Записки, цветы, портреты – ты дарил, правда?”

Я вспомнил голую фею из квартиры напротив.

“Конечно”.

Перед тем как сесть в машину, я обернулся. Несуразно высокий среди приземистого квартала, дом заваливался в небо, как дирижабль.

Последний этаж ротонды, где находилась квартира, стоял темным.

Только в одном окне светилась нелепая неоновая вывеска “Cafe Bar 24 часа”.

Поезд из Бангкока уходил на следующий вечер. Когда я выкатил чемодан, через небо уже пролегли малиновые полосы, торжественные и тревожные. Сразу подъехал /тук-тук,/ цветные фонарики и никель, – такое впечатление, что очутился внутри игрального автомата.

– На обратном пути осмотрим, – кричала, прикрывая глаза от пыли.

Действительно, на той стороне площади поднимались чешуйчатые буддийские храмы.

Состав уже подали. Вдоль приземистых немецких вагонов шел подросток в шлепанцах. В аквариуме из пластика, который он толкал перед собой, лежали сушеные кузнечики или саранча.

– Не хочешь? – Она кивнула.

Я представил, как хрустят во рту лапки. Трещит и лопается масленое брюшко.

В купе хлестал ледяной воздух. Я вынул припасенный скотч, заклеил гнезда кондиционера. Постепенно температура выровнялась, белье просохло. Мы выпили по рюмке рома.

За окном потянулись пригородные огни, потом состав нырнул во тьму.

Редкие фонари выхватывали то мостки у воды, то хижину. Иногда в коконе света проплывала бамбуковая веранда. Застывшие кто с ложкой, кто с чашкой, мелькали восковые фигурки тайцев.

Она забралась на верхнюю полку и скоро заснула. Я уставился в окно – во тьме ничего не видно, только на стекле то и дело вспыхивает отражение, как будто с той стороны смотрит кто-то.

Разбудили чуть свет, и мы, полусонные, скинули чемодан на предрассветный откос. Поезд тут же бесшумно уполз, исчез. И я увидел, что под навесом в поле собрались такие же, как мы, заспанные парочки.

Расстелив на земле куртку, она задремала. Остальные туристы, поеживаясь, улеглись тоже. Все стихло. Время от времени в тишине слышался шепот. На голландском или по-английски, по-немецки. Или тихий звонок телефона.

За путями шла разбитая сельская дорога, дальше – поле, похожее на кукурузное. Обычный вид, каких полно у нас в средней полосе. Лежа на земле, я легко представил, что мы в Подмосковье. Только солнце, большое и кроваво-красное, выглядело враждебным.

“Пять утра, а печет!”

Не успел я задремать, как откуда ни возьмись появился чернокожий парень в растаманской шапке. Оглядев спящую команду, хлопнул узкими ладонями. Туристы, как лагерники, выстроились в шеренгу.

– Эй, на чемодане! – помахал мне рукой. – Тебя тоже касается.

Народ уставился в нашу сторону. “Да пошел ты!” – Я показал парню средний палец и отвернулся.

…За деревьями лежала широкая молочно-зеленая река. Она была подернута дымкой, и помятый пароходик у причала тихо коптил розовое небо. Компания стала шумно перебираться из автобуса на палубу, занимать лавки.

Чемодан отказывался ехать по траве, я взвалил его на спину. Потеряв равновесие, чуть не упал в воду.

Места в салоне расхватали, осталась верхняя палуба. Пока устраивались, укладывались, пароход бесшумно вырулил на середину реки. Вокруг сновали лодки, у которых винт вынесен за борт на палке.

По берегам лежали заводи и плавни, где понуро стояли затопленные деревья. Впадины и ложбины прибрежной зоны.

Через час, когда я проснулся, берегов не было видно, мы шли в открытом море. Облака странные, кучерявые – как петрушка.

Изумрудная, с белой оторочкой волна отваливает от борта и откатывает в море.

Горизонт размыт, пустая бутылка бьется у борта.

Накрывшись от солнца кто чем, на палубе вповалку спали. Контингент разнообразный, зрелый. Есть даже пара стариков, смуглая кожа в горчичной сыпи. Не спят, читают местные газеты.

Наконец на горизонте, в жарком мареве, появился остров. Народ на палубе зашевелился, люди выстроились вдоль борта, стали вытягивать шеи. Затихли, как на торжественной линейке. Неумолимо увеличиваясь в размерах, остров приближался. Медленно, как на камеру, открывались скалы и отроги, укромные бухты. Заросшие расселины и каменные выступы в лимонных пятнах света. И возникало ощущение, что он – это целый мир, другая планета, неизвестная и прекрасная. И люди молча следили, как она разрастается, эта планета, разворачивается в пространстве.

– Судя по всему, мы у врат рая, – неопределенно хмыкнула.

По глазам я понял, что она с трудом скрывает волнение.

Первое время я очень болезненно переживал судьбу своих сценариев.

Сражался с режиссерами за каждую реплику, за каждую сцену.

Скандалил, если имя в титрах значилось слишком мелко. Даже по костюмам и то влезал, советовал.

Потом, через некоторое время, стал изображать презрение. Смотрел сверху вниз, цедил сквозь зубы. Делая вид, что мне безразлично. Что я занимаюсь этим только по необходимости. Из-за денег.

А пару лет назад по-настоящему плюнул.

С удивлением и радостью я обнаружил, что мне действительно все равно, какими выйдут на экране персонажи. Как будут вести себя, что скажут. И перестал ездить на премьеры в провинцию, записывать сериалы. О том, что спектакль идет с успехом, узнавал по начислениям на книжку. Или по вырезкам из газет, которые присылали завлиты.

Мне вдруг стало ясно, что, наделяя героев собственной фантазии жизнью, я избавляюсь от шумных постояльцев да еще получаю за это деньги. И что глупо желать большего.

Последнее время они и так разошлись, разговорились, эти персонажи.

Шумели, без конца ссорились. Перешептывались. Или как по команде начинали тараторить. Все, разом. В такие часы голова моя гудела, разламывалась от голосов. Я не мог удержаться, ввязывался в разговор. Что-то доказывал, спорил. Ходил по улицам шевеля губами, как лунатик. А потом садился за монитор и выпускал всех на волю.

Где их ждала другая история, другая жизнь.

…Когда-то, давным-давно, когда был жив отец, я хотел стать физиком.

В школе подавал надежды, считался первым в классе. Пару раз меня возили на городские олимпиады, я поступал в заочные школы. Но, получая очередной пакет из университета, ощущал какую-то жизненную неточность. Ошибку в адресе – настолько чуждыми, не моими представлялись занятия. Как будто кто-то другой пишет уравнения, решает задачи.

А я просто занимаю его место.

Мать, опасаясь, как бы я не погряз в точных науках, отдала меня в художественную школу. “Для пропорционального развития”, как она говорила. И тут меня тоже ожидал легкий успех. Очень скоро я научился рисовать натюрморты и пейзажи. Композиции. Мои картинки стали брать на районные смотры. После чего они подолгу висели в фойе местных кинотеатров. Но когда мы толпой приходили в кино – на

“Пиратов ХХ века” или “Торпедоносцев”, – я чувствовал неловкость.

Как будто не я, а кто-то другой рисовал эти лапти и головы. Торсы и розетки. И мое имя стоит под картинами по ошибке.

Через несколько лет, в начале девяностых, рухнула наука, вся моя физика стала бессмысленной. Репетитор уехал в Америку, ученые расползлись по вещевым рынкам и перестали узнавать друг друга. Даже институт, куда меня хотели пристроить, закрылся.

Художественная школа тоже пришла в упадок. Не на что стало покупать глину, гипс. Бумагу и краски. Платить за отопление и учителю – тоже.