Читаем без скачивания Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима - Александр Ахматов

Дом на Кипрской улице едва ли не целыми днями, а еще чаще ночами, был забит гостями, музыкантами, актерами. Минуций всей душой предавался любимым своим занятиям: игре в кости, обильным возлияниям, в перерывах между ними посвящая досуг общественным зрелищам, — особенно конным скачкам, колесничным ристаниям и гладиаторским играм.

Когда после очередного крупного проигрыша ему понадобились деньги, он, долго не раздумывая, продал свое имение близ Анция[119].

Это было очень доходное имение. Приморские виллы всегда ценились в Италии. Выражаясь словами мудрого Марка Порция Катона, молодой человек оказался сильнее моря, ибо то, что оно едва-едва лизало своими волнами, он проглотил целиком без особого труда.

Незадолго до начала нашего повествования такая же участь постигла и его загородную тускуланскую виллу.

У него еще оставались упомянутые выше обширное поместье под Свессулой и гостиница в Капуе, но все это было уже заложено тамошним аргентариям[120] под огромные ссуды, растраченные нашим героем с чрезвычайным легкомыслием.

Долги его давным-давно превышали доходы, хотя многочисленные заимодавцы Минуция как в Риме, так и в Капуе были пока в относительном неведении об истинном состоянии дел своего должника, по-прежнему считая его человеком вполне обеспеченным.

Увы, это было далеко не так. Продажа тускуланской виллы, родового поместья, явилось для Минуция тяжелым ударом, заставившим его серьезно задуматься над тем, как спастись от разорения.

Кто-то из друзей посоветовал ему заняться подготовкой гладиаторов как делом, которое может принести верный доход.

Минуций вначале загорелся желанием открыть свою собственную школу гладиаторов в Капуе и даже купил в кредит партию гладиаторского оружия и снаряжения, но вскоре остыл, поняв бесполезность своих хлопот ввиду нехватки денег и неумолимо приближающегося срока уплаты долгов.

Как раз в это время пришла весть о катастрофе при Араузионе.

Впоследствии говорили, что именно тогда под влиянием этого события у Минуция зародился его ужасный преступный замысел…

Но об этом читатель узнает немного позднее, а пока вернемся к нашему прожигателю жизни, которого мы застали в его собственной постели, после того как он проснулся утром памятного дня, начавшегося триумфом Мария над Югуртой.

В том, что он проснулся довольно поздно, молодой человек убедился, взглянув на клепсидру[121], стоявшую на дельфийском столике под крошечным окном, из которого в полутемный конклав[122] врывались лучи солнечного света.

Время приближалось к полудню.

Минуций, зевая, перевернулся со спины на правый бок, лицом к двери, и громко позвал:

— Пангей! Где ты там, чтобы Орк[123] тебя забрал?..

— Я здесь, господин! — послышался голос за дверью, завеса которой вскоре распахнулась, и в комнату вбежал смуглый черноволосый юноша лет двадцати. Он был в голубой тунике и в домашних сандалиях из желтой кожи.

— Я здесь, мой господин, — повторил юноша. — С добрым утром!

Минуций с трудом оторвал голову от подушки и посмотрел на слугу мутным взором.

— Почему я до сих пор в постели? Почему меня не разбудил? — сердито спросил он.

— Я несколько раз пытался это сделать, но ты неизменно посылал меня в Тартар[124], — ответил юноша, пряча в глазах усмешку.

Минуций с озабоченным видом потер лоб рукой, видимо, что-то припоминая.

— Послушай-ка, Пангей, — сказал он немного погодя. — Кажется, вчера я договорился с Марком Лабиеном, что он зайдет ко мне сегодня утром… Ну да, мы хотели вместе побывать в городе и посмотреть триумфальное шествие.

— Триумф уже в самом разгаре, — заметил Пангей.

— Вот проклятье! Вчера я здорово наглотался аминейского пополам с анцийским… Давай-ка, Пангей, принеси чего-нибудь опохмелиться!

— Неэра только что поставила аутепсу[125], — сказал Пангей.

— Беги, беги, Пангей, и поторопи ее, ради всех богов! — с раздражением приказал Минуций, снова роняя голову на подушку и закрывая глаза.

Пангей повиновался и тут же выскользнул за дверь.

Вечер в канун новых календ[126] Минуций провел в доме приятеля своего, Марка Лабиена, точнее, в доме его отца, Секста Аттия Лабиена.

Они знали друг друга с детства и вместе участвовали во фракийском походе. Лабиен в отличие от Минуция продолжал военную службу. Он уже принимал участие в четырех годичных походах и дослужился до центуриона примипилов[127]. Последние два года Лабиен служил под началом Сервилия Цепиона, который вел войну с тектосагами, а потом двинул свою армию на помощь консулу Гнею Манлию Максиму, выступившему против кимвров, прорвавшихся на левый берег Родана[128]. В случайной стычке с кимврами Лабиен получил ранение, и это, несомненно, спасло ему жизнь: пока он лечил рану в Араузионе, неподалеку от города произошла битва, в которой римляне потерпели сокрушительное поражение. Поначалу был слух, что из двух римских армий, сражавшихся с кимврами, всего нескольким десяткам солдат удалось спастись бегством.

На пиру у Лабиенов в числе прочих гостей был юный Квинт Серторий[129], вместе с которым Марк, получивший отпуск по случаю ранения, вернулся из Галлии в Рим. Семья Сертория жила в Нурсии[130], но он задержался в Риме, прежде чем уехать в родной город и проведать своих родных и близких.

Этому молодому храбрецу посчастливилось живым вырваться из сражения под Араузионом: он был ранен, потерял коня и спасся вплавь через Родан в полном вооружении. Серторий был не только сослуживцем Лабиена — их семьи связывали узы гостеприимства[131]. Собственно в честь приезда сына и молодого гостеприимца старик Лабиен устроил в своем доме торжественный пир.

Минуция пригласили как друга и отчасти как родственника семейства (его мачеха была родной сестрой матери Марка Лабиена). Пир удался на славу. Минуций, по своему обыкновению, пил не зная меры, и в первую стражу ночи рабы отнесли его домой в закрытых носилках, как покойника…

— Осторожно, Неэра, — сказал появившийся в дверях Пангей, придерживая руками завесу и пропуская в комнату пожилую, черную, как сажа, эфиопку, которая внесла большой поднос со стоявшими на нем кратером[132] и двумя серебряными чашами; одна из них была пуста, другая наполнена водой для разбавления вина.

Пока Пангей и служанка молча расставляли принесенное на дельфийском столике, Минуций, издав звук, похожий на стон раненого зверя, резким движением приподнялся и уселся на постели.

Пангей взял киаф[133] с ручкой в виде лебединой головки и, осторожно черпая им из кратера, на две трети наполнил вином порожнюю чашу.

Он хотел долить ее водой из другой чаши, но молодой господин сказал:

— Не надо.

В последнее время Минуций очень пристрастился к вину и зачастую опохмелялся несмешанным.

Приняв чашу от слуги, Минуций сделал несколько жадных глотков и, немного отдышавшись, воскликнул с разочарованием.

— Клянусь Либером[134]! Я-то думал, вы угостите меня фалернским[135]… А это что за пойло?

Пангей развел руками.

— Ты же сам приказал не распечатывать последнюю амфору с фалернским до особого случая.

— Чем тебе не по вкусу это велитернское? — собираясь уходить, произнесла эфиопка обиженным тоном. — Очень неплохое вино. Я сама его пробовала, когда покупала…

— Да что ты, старая, понимаешь в вине! — проворчал молодой человек.

— Уж куда мне, — строптиво ответила старуха, скрываясь за дверью.

Минуций отдал чашу Пангею и снова вытянулся на постели.

— Последняя амфора фалерпского из запасов отца, — раздумчиво проговорил он после некоторого молчания. — До чего же я дожил! Уже и хлеб, и вино у меня от мелочного торговца. А мой старик покупал оптом фалерн самого старого урожая… Кстати, ты не помнишь, Пангей, в каком году запечатана эта амфора? — обратился он к юноше.

— Помню, — кивнул тот головой. — Имя одного из консулов хорошо сохранилось на печати… Это Луций Муммий.

— Луций Муммий Ахаик[136] — покоритель Греции! — оживился Минуций. — Стало быть, этому вину более сорока лет! Не стыдно будет подать гостям. Как ты думаешь?

— Еще бы! Можно даже объявить во всеуслышание, что этот фалерн запечатан еще при бородатых консулах, — с тонкой улыбкой заметил Пангей.

— А разве не так? Во всяком случае доблестный консул Луций Муммий точно не пользовался бритвой. Он, говорят, был груб и невежественен, как и его солдаты, которые, разграбив Коринф[137], играли в кости, лежа на бесценных картинах великих греческих художников. Знаешь ли ты, что сам Муммий, когда отправлял в Рим картины Апеллеса[138] и Аэтиона[139], совершенно серьезно напутствовал людей, отвечавших за их сохранность, что если с ними что-нибудь случится в пути, то они должны будут изготовить точно такие же…