Читаем без скачивания Мой знакомый учитель - Михаил Аношкин

Он засмеялся и согласился ее заменить. Когда пришел в класс, ученики уже собрались уходить: они не ждали его. Женька Волобуев разочарованно свистнул:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А сказали, географии не будет.

— Правильно. Будет литература. — Владимир Андреевич подождал, когда все рассядутся по партам и смолкнут, и начал урок. Объяснял им новый материал.

Перед самым звонком Настенька спросила:

— Владимир Андреевич, вы с писателями встречались?

Глазков улыбнулся и ответил:

— Было.

— С кем? — класс затих, хотя многие уже сложили книжки — пора домой.

В первые месяцы войны видел Симонова и Суркова, в госпитале часто бывали у бойцов армянские писатели. Так он и сказал ученикам. После паузы добавил:

— А еще Александра Фадеева видел.

Кто-то попросил рассказать о Фадееве.

— Я-то ничего, — отозвался Глазков, — отосплюсь. А вам на работу с утра.

— Мы привычные, — сказал Юра. — Не проспим.

Остались Женька Волобуев, Настенька, Юра Семенов и еще человека три.

…Однажды Глазкову позвонил хороший приятель и сообщил, что вечером в отделении Союза писателей будет Фадеев. Владимир Андреевич работал тогда в обычной дневной школе, и вечер у него был свободен, Фадеев в то время жил в Челябинске, на Смолинских дачах, и писал новый роман о металлургах. На встрече с челябинскими писателями он читал главу из «Черной металлургии», как он сам выразился, «свеженькую, еще горяченькую, прямо из-под пера». Фадеев заразительно смеялся и походил на стройного юношу, только рано поседевшего.

Вот об этом и рассказал сейчас Владимир Андреевич. Потом заговорили о поэзии. Кто-то спросил Владимира Андреевича, любит ли он стихи. Конечно, любит. Кто же их не любит.

— А Есенина? — сверкнул очками Волобуев.

— Есенина знаю наизусть.

— Почитайте! — попросила Настенька.

Читал вполголоса, стараясь не декламировать, а как бы размышлять стихами вслух.

— Хорошо-то как! — изумленно прошептала Настенька. — А я и не знала!

Юра будто не слышал ее горячего шепота, хотя она говорила на ухо именно ему. Стихи сливались с дивной музыкой, рожденной в сердце, и это было непередаваемо хорошо. Волобуев подмигнул Настеньке, кивнул головой на Юру: мол, смотри, опять брата твоего потянуло на лирику. Она только нахмурилась, повела сердитыми глазами, и он сделал невинное лицо. Зато, когда Владимир Андреевич кончил, Женька ни с того ни с сего брякнул:

— Юра у нас тоже стихи пишет.

Юра зло посмотрел на него: и что за слабый язык у человека, обязательно сболтнет невпопад. Но Владимир Андреевич не заметил смущения Семенова.

— Дело стоящее! — улыбнулся он. — Только поэзия, как я ее понимаю, это такая невеста, которой надо отдавать все или же вовсе не заглядываться на нее.

Женька снова не сдержался.

— У Юрки способности.

— Знаешь, брось, — рассердился Юра, — нет, в самом деле, ты всегда вот так…

Наступила неловкая пауза, которую нарушила Настенька. Она подняла на Глазкова свои доверчивые васильковые глаза и спросила:

— Владимир Андреевич, а вы писали стихи?

— Было дело, — с улыбкой признался он, — когда учился в школе. Но поэзия — не моя невеста.

— Вы хотели стать учителем, да?

— Нет, — покачал головой Глазков. — Учителем я стал случайно.

— Случайностей не бывает, — с ученым видом изрек Женька Волобуев, который всегда старался быть умнее всех. — Случайность — это оправдание для неудачников.

Владимир Андреевич сразу посерьезнел, между бровями легла складка — признак недовольства. Он недружелюбно взглянул на Волобуева, но это недружелюбие вспыхнуло и погасло мгновенно, пожалуй, никто и не заметил его, кроме разве Юры Семенова. Юра уловил это мгновение, и еще больше рассердился на своего болтливого дружка, осадил:

— Ты бы лучше помолчал.

— А что? — взъерепенился Женька. — Не так? Неправду, что ли, сказал?

— Ладно, ладно, — поспешил разрушить их перебранку Владимир Андреевич, и обратился к Волобуеву:

— Ты прав. Я типичный неудачник.

Ученики выжидательно смотрели на учителя. Настенька — с милым недоверием: чего это Владимир Андреевич наговаривает на себя? Женька — с довольной ухмылкой: мол, я все знаю и все вижу… Юра — с пониманием: он интуитивно чувствовал, что характер Владимира Андреевича сложнее, чем мог показаться при первом знакомстве. Остальные ребята смотрели на учителя с любопытством. Примолкли. Глазков сказал:

— Откровенно говоря, я мечтал быть военным.

Ребята враз задвигались, заулыбались: было как-то несовместимо: Владимир Андреевич — и вдруг хотел когда-то стать военным!

— Да. Как ни странно! — вздохнул Владимир Андреевич. — Помню, пригласили мы на пионерский сбор ветерана гражданской войны, бывшего командира полка, воевавшего с Колчаком. На гимнастерке у него два ордена Боевого Красного Знамени. Мы так и ахнули; вот это герой, знал вожатый, кого пригласить! Два часа слушали его, пошевелиться боялись. И каждый из нас подумал тогда: вот таким бы стать! Да-а, — протянул Владимир Андреевич и замолчал.

Настенька не сводила с него глаз. С лица Женьки Волобуева стерлась недоверчивая улыбка.

— Годы были трудные. Строили много… заводы, города, электростанции. Да за рубежами приходилось зорко поглядывать. Неспокойно тогда в мире было. Сначала в Абиссинии война началась, потом в Испании, потом до нас добралась — на Халхин-Голе было, в Финляндии. Много нас тогда потянулось в военные училища, и я конечно. Но не прошел по здоровью, поверите, плакать хотелось от обиды. А что здоровье? Зрение подкачало. Почему тогда по зрению меня забраковали — до сих пор не знаю. А тут очередь на действительную подоспела, все комиссии прошел — нормально! Ладно, думаю, послужу в пехоте годик, там легче в училище перебраться. Война помешала. Покалечило меня, сами видите. Еле жив остался. Так и умерла моя мечта. А то бы до генерала дослужился, не меньше, — улыбнулся Владимир Андреевич. — Вот и вся моя одиссея.

— А учителем? — спросила Настенька. — Учителем как вы стали?

— Да интересно ли вам слушать?

— Рассказывайте.

— Ну, это уж другая одиссея, тоже трудная.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Приехал Глазков к тетке Василине из госпиталя, а настроение — хоть в петлю лезь. Получал пенсию, на нее и жил, тетка прикармливала. Время было голодное. Буханка пшеничного хлеба стоила сто рублей, да и купить ее было не просто. Работать Глазков не мог — нога пока не привыкла к протезу, а рука все еще болталась на перевязи. Пальцы еле-еле начинали шевелиться и то с болью. Протез на ноге носил редко, больше с костылем ходил. Занятия себе никакого не нашел, времени свободного была бездна, не знал, куда и деть его. К чтению пристрастился. Как-то Варя принесла двухтомник Есенина, выпущенный в двадцатые годы. Не читал его, а пил словно воду, после длительной страшной жажды. Душевная сумятица поэта перезванивалась с собственной, и Есенин стал на всю жизнь самым родным и близким. С годами, конечно, первое опьянение стихами Есенина прошло, мог спокойно и вразумительно в них разобраться, но тогда до слез обрадовался, что нашел родственную душу.

По воскресеньям Владимир ходил на базар, который потревоженным маленьким ульем гудел в центре городка. Бывшие фронтовики, тоже калеки, не сговариваясь между собой, сходились на базаре, сбивались в группки и начинали перемывать какому-нибудь начальнику косточки, вспоминали фронтовые денечки, рассказывали анекдоты. Бывало, отойдут в сторонку или рассядутся на крылечке какого-нибудь магазина, и пошли в ход байки. Нередко складывались и покупали мутную самогонку или разбавленную водой водку. Самогонку продавали из-под полы спекулянты. Увидит такой торгаш инвалидов, подойдет к ним, из-за пазухи покажет горлышко бутылки, заткнутое грязной тряпицей, и спросит елейным шепотом:

— Ну как, соколики?

Соколики иногда прогоняли спекулянта, иногда вскладчину покупали эту бурду.

Однажды на базаре Владимир встретился с Васькой Пыхом: у него не было ноги. И сейчас Глазков точно не сказал бы — то ли это была настоящая фамилия Васьки, то ли прозвище. В разговорах Владимир участвовал редко, но слушать любил. Устроится сбоку компании и слушает, как расписывает свое геройство какой-нибудь шустрый сержантик. Васька Пых приметил Владимира, подсел к нему и, хитровато подмигнув, опросил:

— Чего приуныл, славянин?

— Да так.

— Расхвастались братки, — кивнул он на других. — Ну, их к богу, этих трепачей. Пойдем, раздавим склянку.

— У меня и денег нет.

— По тебе вижу, что нет. Раз приглашаю, значит, у меня есть. Угощаю.

Они разыскали спекулянта, купили поллитра вонючей самогонки и распили, спрятавшись за ларек. Васька разоткровенничался: