Читаем без скачивания Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

– Хватит вам, волчье мясо, – буркнул наконец Кондрат.

Поднимались на обрыв, и слышно было, как булькает в покруглевших лошадиных животах вода.

…На лугу Алесь с Павлом спутали коней. Старшие ребята натаскали сушняка. Ярое пламя рвалось уже куда-то в ночь.

Они сидели на широкой косе, которая вдавалась в Днепр. На ней кое-где были разбросаны дубы с редкой еще листвой. Только узкий перешеек между косой и высоким материковым берегом был сухим. Остальную часть поймы занимал мокрый луг, который тянулся версты на две. За ним были неясные теперь, в темноте, густые кроны парка, а над кронами горел, как еле видимая искра, далекий огонек.

– В усадьбе Раубича кто-то не спит, – сказал Павел.

– И наш костер видит, – добавил Алесь.

– Конечно, видит, – сказал Кондрат, – отсюда до дома Раубича каких-то три версты.

Замолчали, глядя на огонь.

Пламя взлетало высоко. Кони давно разбрелись по косе. Только стреляла иногда в огне влажная веточка, неистово квакали лягушки в далеком затоне, да на другом берегу, в лугах, скрипел коростель, будто полотно рвалось.

Ребята лежали вокруг костра на кожухах и свитках, лежали неподвижно, с широко открытыми глазами. Только Кондрат все еще не мог угомониться, но и он клал бульбу в горячую золу осторожно, почти беззвучно.

Маленький, меньше самой маленькой искры, светился в темноте далекий-далекий огонек. Где-то бухнуло, – видимо, обвалился в воду берег.

– А помнишь, Кондрат, как отец нас впервые в ночное взял? – спросил Андрей.

– А то как же. И угораздило же его как раз в ту ночь!

– А что такое? – спросил Павел.

– Ночь была, – тихо сказал Андрей, – такая же, как сегодня, темная. И как раз в начале мая. Берега в такое время всегда рушатся. Мы, детвора, лежали на кожухе. И вдруг бабахнуло. Далеко, глухо, страшно. Совсем не как берег… А потом звон откуда-то издалека, как на похоронах.

Помолчал.

– В ту ночь старшая дочь Раубича родилась. Так это Раубич из пушки выстрелил. Там, наверно, весело было, а здесь страшно. Очень уж темная ночь была.

Блики огня скользили по лицам и горячили их, а затылки ласково сжимал ночной холодок.

– А правду ли говорят, Андрейка, что Раубич тот чародей? – спросил Кондрат.

– Почему это? – впервые за весь вечер спросил Алесь.

– Не знаю, – сказал Кондрат.

– И я слышал, – уверенно сказал Павел. – Потому что он вуниатом [8] был.

– Тю на тебя! – возмутился Кондрат. – Это выходит, что и наша мать колдунья. Она ведь тоже в вуниатах была, пока их от вунии не отвели. Силком отводили. Если б поп увидал, что она до сих пор Скорбящего [9]в кладовке прячет, так звону было б, как на собачью свадьбу.

– Наша мать совсем другое, – сказал Андрей. – Ну, запретили молиться, как хочется, так она и бросила. А Раубич, говорят, в самом деле колдун. Потому как ни с чем не смирился, когда вунию уничтожали, и, говорят, в первую же ночь продал душу, лишь бы только не по-ихнему вышло…

– Кто это видел? – не поверил Алесь.

– Я-то не видел, – вздохнул Андрей. – Может, и врут… Однако что-то все же есть. Ночами он, говорят, не спит. И огней уже нет, а искра все светит. Однажды наш Кастусь Бовда проходил в полночь мимо его клетей, так, говорит, серой из подвала здорово тянет! И потом ночью, в темноте, у него люди в доме. Неизвестно откуда появляются, неизвестно куда исчезают. Да и люди ли еще?

– А может, они там фальшивые деньги делают? – засмеялся Кондрат.

– Нет, – помолчав, уверенно сказал Андрей, – что-то там все же неладно. Вот и сейчас, гляди, огонь горит.

Все невольно обернулись и долго смотрели в темноту, на далекую искорку, почти невидимую отсюда и такую слабую, что даже комар мог погасить ее.

Костер немного ослаб, стал ниже, мрак из-за кочек все чаще лизал темными языками пятно света вокруг костра. А этот далекий огонь, очень одинокий в темноте, все горел и горел.

Кондрат подбросил в огонь сушняка. Сидел неподвижно. Все остальные тоже словно окаменели. Алесь смотрел на них и всей душой чувствовал, что любит их, что нет для него теперь на земле дороже грубовато-сурового лица Павлюка, мягкого и нежного обличья Андрея, лица Кондрата, на котором сейчас блуждала хитроватая улыбка, словно он вспоминал что-то веселое.

– С колдунами этими вообще беда, – сказал Андрей. – Знаете хутор Памяречь?

– Знаю, – ответил Павел. – Возле Недобылихи. Ничего там нет, только несколько камней на болоте да одичалые сливы… А что?

– Там все люди в черный год поумирали. Да им ничего, все крещеные. А вот у младшей невестки только что дите родилось, так и не успели окрестить.

– Чем же оно виновато? – сурово спросил Павел.

– Не знаю, – сказал Андрей. – Видно, и сам бог понимает, что тут что-то не так и справедливости тут нема – заставлять невинного страдать. Потому такая душа и летает над ближайшим перепутьем и плачет – просит прохожего, чтоб окрестил.

– Что же он, поймает ее, в церковь понесет? – улыбнулся Павел.

– Зачем? – возразил Андрей. – Просто ровно в полночь, когда проходишь через раздорожье и она начнет над твоей головой летать, назови первое лучшее имя, мужское или женское.

– Откуда знать какое? – спросил Павел.

– А тут уж угадать надо. Потому что если не угадаешь, душа так и будет летать. Семь лет будет летать, а потом заплачет и полетит в пекло с вечной обидой на людей.

Алесь придвинулся ближе к огню. Сказал:

– Почему же тогда никто не пошел на Недобылиху? Это уж свинство – не помочь.

– А никто не знал, – ответил Андрей. – Дорогой возле Недобылихи ночью пойти – надо каменное сердце иметь. И вот совсем уже недавно Петрок Кахно задержался у девчины и идет недобылицкой росстанью как раз в полночь. Только остановился на перепутье – как заплачет кто-то над головой. Да так заплакал – сразу понять можно: последние дни летает душа. И низко летает, даже шорох крыльев слышен. Петрок испугался, но перекрестился и говорит: "Василь! Василь будет твое имя".

– Так и сказал? – с уважением спросил Кондрат. – Ну, я теперь над Петрусем никогда шутить не буду.

– Так и сказал. Как заплачет тут душа, да еще жалостнее, как полетит куда-то. Не угадал Петрок имя. И так она жалобно кричала, что Петрок припустился бежать. Прибежал домой и все деду рассказал. Дед Кахно не испугался, а взял и ночью пошел на раздорожье, чтоб аккурат в полночь попасть. И очутился там как раз тогда, когда на колокольне Раубича пробило двенадцать.

– Чего же это он так спешил? – спросил Алесь.

– А он понял, что это душа летает последнюю ночь. Иначе зачем бы ей чуть не в лицо Петрусю бросаться и так страшно голосить… И вот едва он услышал удары колоколов, как застонет, как заскулит кто-то над ним. Словно больной ребенок. Дед даже ветерок от крыльев почувствовал на лице. И тогда дед перекрестился и говорит: "Нина. Нина будет твое имя. А ты помяни покойницу жену, Нину. Скажи, что и я уже скоро…" Тут кто-то застонал будто с облегчением. А потом душа вздохнула. И полетела дальше, и только далеко уже стала повторять: "Ни-на, Ни-и-на…" Понесла имя к господу.

– Надо будет старому рыбы наловить и отнести, – грубовато сказал Павел. – Пусть душу отведет. Он старый, ему брюхо набивать чем попало нельзя.

– Хорошо сделаешь, – сказал Андрей. – Только ты ему об этом не напоминай. Не любит. Скажи, что тебя скоро в подростки постригать [10] будут и ты грехи должен искупать.

– Какие это у меня перед ним грехи? – буркнул Павел.

Андрей мягко улыбнулся.

– А грушу его кто лотошил?

Все засмеялись.

Ночь лежала над костром, над спокойным недалеким Днепром. Мягкая теплота этой ночи сделала Андрея разговорчивым, а ребят молчаливыми. И это было понятно и хорошо, как шорох лозняка, как песня лягушек, которые гудели в пустые бутылки по всей заводи. И потому никого не удивило, когда в мире родилась пока что еще тихая песня:

А ўжо човен вады повен, з чаўна вада свішча.

Ой, там хлопец дзеўку кліча, не голосам – свішча.

Могучий, мягкий, как эта ночь, тенор начал с каких-то особенно сокровенных тонов. И казалось, ничего красивее этой песни не рождали глухая ночь и тихое течение Днепра. А голос легко переливался, плакал и молил кого-то:

Няма вёслаў, вецер човен ад берага ўносіць,

Выйдзі, ясачка, на бераг, кінь любаму косу.

Песня лилась и лилась, и это было подобно чуду. И радостно стало всем, когда парень в песне вышел на берег и оба пошли домой, а девушка сказала:

Пі, матуля, тую вадy, што я нанасіла.

Шануй, маці, таго зяця, што я палюбіла.

Песня вдруг оборвалась. Алесь увидел настороженные Андреевы глаза, вперенные в мрак за костром. Парень обернулся и посмотрел туда.

Почти за его спиной возвышался человек на вороном коне. Именно возвышался, потому что конь был едва ли не в два раза выше тех коней, которых пасли ребята. Так по крайней мере казалось.