Читаем без скачивания Пэтти в колледже - Джин Уэбстер

– Когда ко мне приходит мужчина, – сказала Присцилла, – я делю его со своими подругами.

– В особенности, если он редкая диковина, – прибавила Джорджи.

– Мы вырядились в грандиозные наряды и, когда вы выходили со службы, встали у вас на пути, – продолжала Присцилла, – а ты даже не взглянула на нас.

– Англичане такие застенчивые, – заметила Пэтти в свое оправдание, – я не хотела его пугать.

Присцилла посмотрела на нее с подозрением. – Пэтти, я надеюсь, ты не обманула доверие этого бедняги.

– Ну, конечно, нет! – Возмущенно сказала Пэтти. – Я объяснила ему все, о чем он меня спрашивал, и была предельно внимательна, чтобы не преувеличить. Однако, – добавила она с очаровательной непосредственностью, – я не могу отвечать за впечатления, которые он себе, возможно, составил. Видите ли, если англичанину однажды взбредет что-нибудь в голову, то изменить это почти невозможно.

IV. Об этике

Методы классного образования, разработанные Пэтти, были результатом богатого опыта по части учительского склада ума. К последнему курсу она привела проблему устного опроса в систему и могла с неизменной точностью предсказать день, когда ее вызовут, и вопрос, который ей зададут. Тактика ее менялась в зависимости от предмета и преподавателя, являясь следствием проницательности и знания человеческой натуры, а в каком-нибудь более стоящем деле могла бы достигнуть совершенства.

Скажем, ее преподаватель по химии был человеком, пережившим все ранние иллюзии относительно того, что девочки намного сознательнее мальчиков. По натуре он не был подозрительным, однако долгий опыт преподавания развил в нем чрезмерную осмотрительность, которая иногда не вовремя проявлялась. На своих занятиях он не разрешал отвлекаться, и страдал тот, кто считал ворон. Пэтти обнаружила его слабость в начале года и спланировала свою кампанию соответственно. Пока производимый химический опыт был ей неясен, она наблюдала за преподавателем, всем своим видом выражая сообразительность; но, стоило ей понять и пожелать ответить, как она с мечтательной, далекой улыбкой переводила рассеянный взгляд в окно, а, когда ей задавали вопрос, вздрагивала, возвращалась к химическим реалиям и через мгновение притворного раздумья выдавала блестящий ответ. Следует признать, что моменты, когда она отвлекалась, были редки; чаще всего она излучала заинтересованность.

На уроке французского она применяла абсолютно противоположную тактику. Преподаватель со всевозможной учтивостью, свойственной его нации, вызывал только тех, кто встречались с ним взглядом и, казалось, выражали страстное желание ответить. Это сравнительно упрощало дело, однако тоже требовало значительной ловкости. Пэтти роняла ручку, брызгала чернилами на страницы своей тетрадки, подвязывала шнурок и даже вовремя чихала, чтобы не встретиться с ним взглядом в неподходящие моменты. Остальные одноклассницы, которые не были актрисами, довольствовались тем, что попросту опускали глаза, когда он смотрел вдоль ряда; подобный метод, как презрительно полагала Пэтти, был ясен как день и подразумевал: «Пожалуйста, не вызывайте меня. Я не готова».

Однако в отношении профессора Кэрнсли, читавшего философию, сформулировать рабочую гипотезу было гораздо сложнее. Он состарился на преподавательском поприще и, накопив тридцатилетний опыт касательно женской природы, остался таким же открытым и доверчивым, каким был вначале. Принимая на веру, что его ученицы так же заинтересованы в созерцании философских истин, как и он сам, профессор проводил свои занятия, не подозревая о коварстве, и выстраивал весь процесс исключительно под влиянием момента. Ключ к его методу всегда был загадкой, и не одно поколение учащихся тщетно искало его. Некоторые утверждали, что он вызывает каждую седьмую девушку; другие – что он выбирает бессистемно. В самом начале учебного курса Пэтти победоносно объявила, что она, наконец, нашла секрет: по понедельникам он вызывает рыжеволосых девушек, по вторникам – тех, у кого желтые волосы; по средам и четвергам – шатенок, а по пятницам – брюнеток. Но это разъяснение, как и остальные, на практике потерпело фиаско; а что до Пэтти, то она пришла к выводу, что потребуется вся ее изобретательность и придется даже изрядно поучиться, чтобы сохранить репутацию блестящей ученицы на занятиях профессора Кэрнсли. И репутация эта была ей небезразлична ввиду того, что профессор ей нравился и она была одной из его любимых учениц. Она знала его жену до своего поступления в колледж, часто бывала у них дома и, короче говоря, служила примером идеальных отношений между преподавателем и студентом.

Поскольку над ней довлело множество интересов, философские исследования Пэтти были не столь глубоки, как того требовала программа, но она обладала хорошими, необходимыми в работе знаниями, которые, в частности, поразили бы профессора Кэрнсли, если бы он мог оказаться в другой обстановке. Несмотря на то, что знания ее были почерпнуты не только и не столько из учебника, в классе у нее была хорошая репутация и, как со вздохом признавала Пэтти, «чтобы поддерживать репутацию в области философии, воображение подвергается неимоверной нагрузке».

Это было достоверно установлено еще на втором курсе, на уроке психологии, когда первое введение в научную абстракцию заставило всю группу замолчать в благоговейном страхе, и только Пэтти посмела подать голос. Однажды утром профессор безмятежно распространялся на тему ощущений и в ходе лекции заметил: «Вероятно, что индивид испытывает все первоначальные ощущения в течение первых нескольких месяцев своей жизни и что в дальнейшем такого понятия, как новое ощущение, не существует».

– Профессор Кэрнсли, – произнесла Пэтти высоким голосом, – Вы когда-нибудь катались с горки?[4]

Лед, наконец, дал трещину, и группа почувствовала себя свободнее даже в изрядно глубоких водах философии; а Пэтти, хотя и необоснованно, заслужила репутацию человека, обладающего более глубокой способностью, нежели большинство студентов, проникать в физическую суть вещей.

Итак, начав изучать этику на четвертом курсе, она обладала незаслуженной, хрупкой, построенной на отговорках, репутацией, которая могла погибнуть при малейшем прикосновении. Она весьма похвально поддерживала ее до самых рождественских каникул, так разумно вступая в споры о первичных причинах морального обязательства и о происхождении совести, словно ранее ознакомилась с тем, что говорит учебник на эту тему. Но когда перешли к изучению определенных богословских течений, основанных на конкретных исторических фактах, Пэтти обнаружила, что от воображения мало пользы, а несколько раз только чистое везение спасло ее от разоблачения. Однажды в нужный момент прозвенел звонок, и два раза ей удалось избежать прямого ответа, переведя дискуссию на второстепенные вопросы. Тем не менее, она поняла, что удача не всегда будет ей благоприятствовать, и ввиду того, что профессор обычно забывал делать перекличку, Пэтти приобрела гнусную привычку пропускать лекции в случае, если она не выучила урок.

В частности, в течение примерно одной недели напряженная работа на ином поприще (и не всегда имеющем отношение к учебе) не позволяла ей затрачивать обычное количество энергии на выполнение задачи по поддержанию своей репутации в области философии; поэтому несколько дней подряд она бессовестно пропускала занятия по этике, не объяснившись по этому поводу с профессором.

– О чем была его лекция по этике – я имею в виду, обзорные занятия, которые я пропустила? – спросила она у Присциллы в один день.

– О Сведенборге.

– Сведенборг, – повторила мечтательно Пэтти. – Кажется, он изобрел новую религию? Или это была новая система физических упражнений? Я слышала о нем, но, похоже, не помню ни единой подробности.

– Лучше тебе наверстать упущенное, – это важно.

– Не сомневаюсь, однако прожив на свете двадцать один год и ничего о нем не зная, я могу подождать еще один месяц. Я оставляю Конфуция и иезуитов для экзаменационной сессии, к этому списку я добавлю Сведенборга.

– Лучше не надо. Профессор Кэрнсли увлечен им и в любой момент может огорошить специальным тестом.

– Только не профессор Кэрнсли, – рассмеялась Пэтти. – Он не любит терять время. Он будет читать лекции две недели кряду – душка – я вижу это по его глазам. Что меня восхищает в профессоре, так это хороший, ровный, трудолюбивый характер, не позволяющий себе сенсационных неожиданностей.

– Когда-нибудь ты поймешь, что ошибалась, – предупредила Присцилла.

– Ничего страшного, моя милая Кассандра. Я знаю профессора Кэрнсли, а профессор Кэрнсли думает, что знает меня; и мы просто прекрасно друг с другом ладим. Побольше бы таких, как он, – прибавила Пэтти со вздохом.

На следующее утро профессор Кэрнсли начал лекцию, которая, по явным подсчетам, должна была растянуться на целый час, и Пэтти, отвинчивая колпачок чернильной ручки и принимаясь за работу, бросила победный взгляд на Присциллу. Однако во время лекции у него появилась возможность сослаться на Сведенборга и, помедлив мгновение, он мимоходом попросил девушку в первом ряду сделать резюме по философии Сведенборга. К несчастью, она перепутала его с Шопенгауэром и бойко приписала ему доктрины, которые могли оскорбить его прах, доведись ему их услышать. Сказано, что всякому терпению приходит конец, и когда профессор переадресовал вопрос другой девушке, – с тем же успехом – ласковая улыбка сошла с его лица. Благодаря Пэтти, весь класс, очевидно, обманывал себя, что время, когда придется учить конспекты, не наступит. Удивленный и возмущенный, он доискивался до сути с настойчивостью и злостью, редко им проявленными. Он спрашивал всех подряд, с каждым ответом становясь все более саркастичным.