Читаем без скачивания Белые тени - Иван Дорба

В то же утро, захватив один лишь портфель, Околов тайком уехал в Ленинград. Колкову он сказал: если 12-14 ноября не вернется или от него не будет письма, значит, с ним стряслась беда. В этом случае Колкову предстояло бросить работу и уходить за границу.

В субботу, после работы, Колков направился поглядеть на логово Блаудиса на Заречную, 14. Это была небольшая глинобитная хатенка на каменном фундаменте с двумя сверкающими чистотой окнами на улицу и тремя в вылизанный дворик с палисадником, в котором горели как жар настурции и отливал золотом шафран. Невысокий плетень, отделявший двор от соседнего, зарос вьюнками, или, как там говорят, кручеными панычами, а вдоль плетня выстроилась шеренга подсолнухов, и все они, как по команде «направо равняйсь!», уставились на него. Справа в конце двора был сарай-дровяник, посредине — колодезь. Вдоль крашеного забора, со стороны улицы — неизменные вишни.

Во дворе ни души. На небольшом крылечке, утопающем в багрянце, золоте и рыжине виноградных листьев, расстелен чистый, почти белоснежный половик. Во всем чувствуется присутствие женщины.

«Блаудис на месте, — думал Колков. — Наверно, женат. Буду ходить каждый день, и когда вернется Околов, он назначит день встречи с Блаудисом».

Колков, не останавливаясь, прошел мимо. Здесь, на окраине, прохожие редки, приметен каждый чужой. «Надо примелькаться, не привлекая особого внимания, — думал он, — за домом может быть установлено наблюдение». Миновав два квартала, Колков вышел на широкий выгон, в конце которого серело большое мрачное здание с козырьками на окнах — тюрьма. Сюда в былые времена казаки съезжались на ярмарку. Тут, наверно, когда-то устраивались скачки, делали смотры, собирались на сходку...

На углу серел старый дом с облупившейся штукатуркой, давно не крашенными окнами, с покосившимся крыльцом, крытой железом, проржавевшей крышей, над дверью красовалась вывеска: «Пивной баръ», причем последние две буквы резко отличались от других. Приглядевшись, Колков прочитал упорно выступающее сквозь краску слово «Трактиръ». «До чего живуче все старое! — подумал он. — Кто знает, что тут было? Постоялый двор или загородный ресторан? А может быть, публичный дом? Чайная? Пойду-ка выпью».

Он зашел внутрь, заказал кружку пива, «чего-нибудь закусить» и уселся в углу за свободный столик. Сонный официант, здоровенный детина, небрежно поставил ему под нос кружку пива и тарелку с несколькими ломтиками колбасы, кусочек брынзы и хлеба, спросил:

— Водки не хотите?

Колков сделал неопределенный жест и хотел было отказаться, но официант уже направлялся к стойке и через минуту принес графинчик с водкой.

— И вобла есть, если желаете! — наклонился официант к самому уху.

«Кельнеры, бои, гарсоны, половые всех наций и всех категорий, вы прежде всего великие физиономисты, безошибочно определяете, кто выпивоха и у кого в кармане водятся деньжата», — подумал Колков. Народу в баре было немного. За столиками сидели по одному, по два человека и только в углу неподалеку от небольшого помоста, где по вечерам, видимо, играл оркестр, соединив несколько столиков, сидела шумная компания молодых людей.

Прошел час. От выпитого пива, перемешанного с водкой, шумело в голове. Мысль о болезни неустанно сверлила мозг, на душе было тяжко, все существо охватывала какая-то глубокая подавленность, растерянность, он чувствовал себя опустошенным и безвольным, ничтожным винтиком пущенной в ход машины. И где-то глубоко в подсознании понимал, что будет плыть по течению до уже близкого конца, что вместе с Околовым станет уверять, будто советские люди ненавидят власть и условия для работы НТСНП благоприятны, будет собирать шпионские сведения для врагов своего Отечества, горячо любимой России, и погибнет, расстрелянный в подвале или растерзанный толпой при попытке совершить террористический акт. «Будьте вы все прокляты! Не проще ли кончить все сразу, забраться куда-нибудь в сад или лесок и на первом суку... Смерть по собственному желанию... капитуляция, сдача без боя... Не воевать же против самого себя?! И против людей, речь которых ты впитал с молоком матери?!» Вывела Колкова из задумчивости подошедшая к его столику пара. Парень ему понравился сразу: и его открытый взгляд голубых глаз, и густая копна вьющихся волос цвета спелой ржи, и большие руки хлебороба — спокойные, уверенные, самоутверждающие руки, и весь его облик, ладный и цельный.

— Свободно? — спросил он, отодвигая стул. — Садись! — предложил подруге и ласково-влюбленно улыбнулся.

Девушка ответила ему кокетливой согласной улыбкой:

— Товарищ так задумался, что тебя и не слышал. Вы, наверно, ждете кого-нибудь, не помешаем? — обратилась она к Колкову.

— Пожалуйста, садитесь! — пробормотал Колков.

Она была прелестна: кареглазая, с соболиными бровями, с пунцовыми, как спелая вишня, пухлыми губками, с чуть вздернутым носиком и темно-каштановыми шелковистыми волосами, заплетенными в две толстых косы.

Парень представился Колкову как Василий Терпигора, девушка как Анна Денисенко.

«Не родственница ли Лесику Денисенко? Он ведь тоже из Краснодара», — подумал Колков и представился:

— Александр Филипенко.

О чем же мог беседовать он, Колков, «человек из прошлого», с этими симпатичными молодыми людьми?

Словоохотливая и смешливая Аня Денисенко весело болтала о разных пустяках и заразила и Василя и Колкова своей жизнерадостностью.

Вдруг с треском распахнулась входная дверь, на пороге бара появилась женщина е испуганным лицом и крикнула истошным голосом: — Пожар! Горит тюрьма!

Все вскочили с мест и бросились, перегоняя друг друга, к двери. Не прошло и минуты, как зал опустел. Колков одним из последних вышел за порог, увидев официанта, заикнулся о счете, но тот, махнув рукой, бросил: «Потом!» — и, быстро заперев дверь, сломя голову побежал через выгон к трехэтажному мрачному строению, обнесенному высокими стенами. Левое крыло здания было охвачено густым черным дымом, огненные языки лизали крашеную жесть крыши, и казалось, какая-то невидимая рука отрывает листы, и они, вспыхивая зеленовато-желтым пламенем, с шипением и треском падают во двор.

Со всех сторон сбегались люди. У многих в руках были ведра, топоры, лопаты, кирки. «Бегут спасать горящую тюрьму», — подумал Колков и тоже побежал. Он подоспел как раз в тот момент, когда часовые отворяли тяжелые железные ворота для пожарной команды. Толпа хлынула в тюремный двор. И в этот миг стены здания потряс взрыв. Огненный столб взвился в небо. Люди попятились было, но не побежали. И тут же отозвался в подвале второй и, казалось, распахнул створки окованных железом дверей. Сначала появились тюремные надзиратели, за ними сотни полторы заключенных и пять-шесть бойцов с винтовками в руках. Стриженных наголо, небритых людей повели в дальний угол двора, цепочка стрелков отгородила их от толпы.

Тем временем пожарники наладили подачу воды, и две сильные струи обрушились на крышу. Но огонь, словно в него подливали масла, разгорался все больше. Духота в маленьком тюремном дворе сгущалась. Плотная и тяжелая, она висела в воздухе. Было трудно дышать. Трое молодых пожарных возились с подъемной лестницей. Что-то заедало, они нервничали, вертели какие-то ручки, дергали трос, старались вдеть какой-то штырь, но ничего не получалось.

И вдруг в той стороне, где стояли заключенные, на третьем этаже единственного незарешеченного окна распахнулись створки. Из окна в клубах дыма выглянула женщина в белом халате с ребенком на руках и хрипло крикнула:

— Спасите! Огонь!

И в тот же миг с людьми в тюремном дворе что-то произошло. Словно женщина включила какой-то ток. Древний как мир извечный стимул, тысячелетний закон морали — спасать женщину и ребенка — стер грани сложности взаимоотношений, связанных с общественным долгом, службой, принципами. Растерянная, разношерстная толпа внезапно превратилась в боевую группу. Одни кинулись откатывать подальше от огня машины, другие с топорами и кирками побежали внутрь, а за ними вскоре по выстроившейся цепочке поплыли ведра с водой. Часть людей кинулась к пожарникам, чтобы подкатить машину к окну и помочь поскорее раздвинуть лестницу. Струя воды из пожарной кишки, дробя над головой женщины стекла, устремилась в комнату. Один из заключенных что-то крикнул надзирателям, подбежал к водосточной трубе и, как кошка, полез наверх. Огромный, обросший рыжей щетиной мужчина со свирепой физиономией добрался до карниза третьего этажа, стал на него спиной к стене, сделал шаг, другой, третий, схватился за оконную раму, выдавил локтем стекло, что-то сказал женщине, сделал рывок и очутился на подоконнике.

Тем временем человек двадцать содрали с грузовика брезент, подбежали к окну, где стояла женщина, и растянули его, крича:

— Отдай Захару ребенка, а сама прыгай.