Читаем без скачивания Книга мёртвых - Эдуард Лимонов

Париж вспоминается мной одной большой прогулкой длиною в 14 лет. Зимний Париж с белыми не от снега, но от холода тротуарами и запахом горящего угля, дыма, доносимого от бесчисленных каминных труб. (Там я понял, что камин не роскошь богатых, но печка бедных.) Дождливый Париж, когда, вырывая и выворачивая зонты, несётся дождь по острову Святого Луи и аж по трём мостам перехожу я на левый берег с правого, и летний, когда плавится асфальт у Нотр-Дам, и безлюдно, только туристы – в массе это японские туристы: на голове гида высится на шапочке шест с японским флажком и номером экскурсии – наводняют город, да в Люксембургском саду стучат ракетками. В Люксембургском – под платанами – прохладнее. Там по аллее к задним воротам катают детей на пони, ведя их под уздцы, исправившиеся криминалы, опухшие девки и парни с кривыми носами. Париж… Если выйти из задних ворот Люксембургского сада, можно дошагать до знаменитого квартала Монпарнаса. Там в начале века жили и собирались в многочисленных кафе художники, по большей части эмигранты. В 20-е и 30-е годы там же отирались американцы, живущие в Париже. Толпа знает самые знаменитые имена: Хемингуэй, Гертруда Стайн, Скотт Фицджеральд, Генри Миллер, но вообще их до войны перебывало в Париже тысячи. И после войны – десятки тысяч. Когда я приехал в Париж, там было восемь англоязычных эмигрантских изданий и жили 80 тысяч американцев. Я печатался, помню, уже в 1982 году, а может, и раньше, в англоязычном журнальчике, который издавали малогабаритные американцы Кароль Праттл и Джон Стрэнд. Только вот я забыл, как он назывался, журнальчик. Если от бульвара Монпарнас добраться до площади Денфер-Рошро, там недалеко и улица со странным названием Томб Иссуар. «Томб» – это могила и по-английски, и по-французски. Кто такой или такая Иссуар, никто мне никогда не смог объяснить. Там на улице Могилы Иссуар жил тогда в доме 83, ателье А-2 пожилой американский верзила по имени Джим Хайнц. Именно у него в ателье-два я и познакомился с Юлианом Семёновым. Возможно, Джим и сейчас живёт там же. Возможно, нет.

Джим купил себе ателье (они специально строились для художников: крупные окна и все удовольствия) ещё в 60-е годы. Тогда можно было купить ателье за копейки – утверждал он. Джим Хайнц – писатель, театральный постановщик (по-моему, это он положил начало Эдинбургским фестивалям), постановщик художественных порнофильмов, друг знаменитых людей, от Джона Леннона до вот Юлиана Семёнова, – Джим Хайнц, живая легенда для американцев, отправляющихся в Париж, знал и связывал весь мир. Его информационные письма, рассылаемые им по миру еженедельно, звучали приблизительно так: «5-го пришла такая-то, с нею польские друзья такие-то, беседа была посвящена: следуют темы. Пришли художники из Занзибара. Из Японии приехала такая-то. Мы отлично поужинали тёртой морковью и горячей картошкой. Профессор из штата Юта принёс галлоновую бутыль виски мне в подарок». Я полагаю, я даже не утрирую стиль Джима Хайнца, имитируя его. Каждое воскресенье давался обязательный обед для всех желающих. С вином. Те, кто мог внести денежную контрибуцию, опускал её у входа в специальный сосуд с цепью, иногда просто в чашку. Те, кто хотел, чтоб его контрибуция была замечена, отдавал усатому Джиму лично в руки. У кого не было денег, приходил питаться на халяву. Еда стояла на очень большом столе в центре. Получив еды и вина, гости расползались и вниз, в отштукатуренную библиотеку, и вверх, где на антресолях находилась постель хозяина, и в кулисы.

Джим Хайнц, седоватый, уже тогда сутулый, усатый мужик, очевидно, ни на минуту не оставался один в последние сорок лет. Вот он-то мне позвонил осенью 1988 года и прохрипел: «Эдвард, приходи ко мне завтра. У меня должен быть русский писатель Джулиан». Я спросил его, как фамилия – он долго соображал, потом выдавил: «Симийонов. Наташа придёт с тобой?» – «Не знаю», – сказал я. Я бывал у Хайнца конвульсивно. Когда Наташа доставала меня так, что невмоготу, я приходил туда надраться, потом месяцами не появлялся. Там бывало множество разноплемённых девок, и мне, тогда уже довольно знаменитому, было раз плюнуть снять девку там, у Джима. Окололитературных американок немедленно убивали мои издательства: первая моя книга вышла в «Рэндом Хауз» – в лучшем их солидном издательстве. Вторая вышла в «Гров Пресс» – лучшем из современных, первый издатель и основатель «Гров Пресс» Барни Россет впервые в Америке опубликовал книги Генри Миллера! Не говоря уже о французских девках: к 1988 году у меня вышло не то семь, не то восемь книг по-французски, а первую опубликовал сам Жан-Жак Повер! (Издатель маркиза де Сада, Жоржа Батая, сюрреалистов). Но Наташу я любил и потому с девками в основном флиртовал, а больше потреблял алкоголь. Я много работал, мне нужно было оттянуться. Часто я уходил от Хайнца уже утром, пересекая Париж пешком.

В тот вечер людей было почему-то мало. Семёнов был несколько усталый, водянистый, беспокойный, щетина на физиономии. Мы смогли поговорить, заспорили о Сталине, я, конечно, был «за», он – «против». Он сказал: «Мне мальчиком привелось на колене у него посидеть. У Сталина, вот как… Неприятный человек. Я почувствовал. Дети это чувствуют». Но мы не поругались. «А вас в России уже напечатали?» – спросил он. – «Нет, – ответил я, – и вряд ли это произойдет в ближайшее время». – «Да ну, – сказал он, – сейчас всех печатают». – «Вы плохо читали мои книги». – «Совсем не читал, – сказал он. – Хотите, я вас напечатаю?» Я сказал, что да, хочу. Мы договорились, что не будем тянуть, я приду к нему завтра в отель. Я пришёл и принёс ему, кажется, шесть, что ли, рассказов. И он уехал. Я не поверил в то, что он меня напечатает.

Приехал он уже в 1989-м, в феврале. И привез мне книжку журнала «Детектив и политика», где были напечатаны два мои рассказа: «Коньяк Наполеон» и «Дети коменданта». Я был действительно счастлив получить в руки первую свою публикацию в России. Вместе с Семёновым приехали его помощники – двое. Имён не помню. Мы второпях выпили у них в номере за мою публикацию, и я убежал. Дома я сел читать свои рассказы по-русски. Предвкушая удовольствие. Первые же строчки «Коньяка Наполеон» образовали у меня на лбу и спине противный больной пот, устремившийся по телу вниз. Рассказ был переписан, почти пересказан, слова в предложении изменили местам, мной отведенным для каждого… Мой прекрасный, мускулистый, сильный стиль был разрушен. Наутро я позвонил в отель. «Кто?! Кто это сделал?» – «Очевидно, редакторша, – угрюмо отвечал Семёнов. – Ну ладно, приезжай, разберёмся. Может, сделаешь корректуру по тексту журнала? Во втором заходе исправим?» – предложил он. «Какую корректуру, тут нужно набирать всё заново!» – «Тогда захвати оригинальный текст рассказа», – попросил Семёнов так же мрачно, но спокойно. Выяснилась вещь простая и очевидная. Редактора в России не даром ели свой хлеб. Они кромсали и причёсывали все тексты, лишая их оригинальности. А новой школы редакторов, понимающей новые условия, ещё не было, не возникло. Потому его редакторша причесала и меня, как привыкла. Семёнов успокаивал меня, объясняя, что 1-й завод был отпечатан всего лишь тиражом в 50 тысяч экземпляров, а будут ещё последующие, и он мне клянётся, что в последующих всё будет как надо. Рассчитывали они на минимум 250 тысяч, а максимум: 500 тысяч экземпляров. Однако мне до сих пор стыдно перед теми первыми 50-ю тысячами читателей за мои оскоплённые тексты.