Читаем без скачивания Партизанская искра - Сергей Поляков

Дмитрий с трудом разомкнул тяжелые, будто свинцом налитые веки. Боль в раненой руке была нестерпимой. Вся рука от плеча до самых кончиков пальцев горела огнем. Он из последних сил крепился, чтобы не застонать. А ночь-темная, беспросветная ночь, как нарочно, тянулась медленно, и казалось, что вовсе не наступит рассвет.

Хоть лежал он на горячих кирпичах еще не остывшей печи, однако ему было холодно. По всему телу пробегал озноб. В голове звенело, в ушах стоял тяжелый, вибрирующий шум. В пересохшем рту было тошнотно и горько. Мучительно хотелось пить. Хоть бы один глоток холодной воды, может быть стало бы легче. Позвать кого-нибудь из домашних и попросить воды он не решался. Он пытался встать сам, но не хватило сил. Непослушные члены будто прикованы к постели. Он решил терпеть до утра.

Так лежал он навзничь, временами впадая в забытье, и тогда как наяву вновь всплывало до мельчайших подробностей все прошедшее этой ночью: метель, переход глубокими снегами… Вот они четверо стоят близко друг к другу и слушают, как одинаково сильно колотятся их сердца. Подкоп под рельс и… страшные слова: «Стой! Сдавайтесь живьем!». Грохоты взрывов, черные фонтаны дыма с красными языками посредине… и дикие душераздирающие стоны… Сухие и негромкие, как щелчок кнута, выстрелы… резкий укол в плечо — и занесенная для броска граната выпадает из рук…

В промежутки, когда отходил бред и возвращалось сознание, Дмитрий начинал лихорадочно думать. Он думал о том, какие последствия ожидают его товарищей завтра, а, может быть, и сейчас. Он уже видел себя арестованным, брошенным в камеру со скрученными за спину руками, испытывал пытки допросов, представлял себе искаженные звериной яростью лица жандармов. Их много вокруг, а он один. Они рычат, оскалив зубы, добиваются от него признания. Но он, Дмитрий Попик, комиссар подпольной организации, молчит под пытками, ни один мускул не дрогнет на его лице… Нет, он не молчит, он смело стоит перед ними и бросает в звериные морды палачей гневные, обличающие слова:

— Меня вы убьете, но за меня отомстят товарищи!.. Сюда идет Красная Армия, она уже близко… вы слышите? Это гудят наши самолеты, это грохочут наши танки… Слушайте, как приближается шум? Это надвигается на вас могучее и грозное русское «ура!» Оно раздавит вас, втопчет в землю ваши смердючие тела!

Потом рисовались иные картины, созданные лихорадочным воображением. Он на холодном полу камеры, обессиленный, измученный пытками, И вдруг через маленькое окошко камеры слышит шопот: «Бежим, ты свободен…» Голос знакомый, но он не может узнать, чей это голос: От сильного жара стоит шум в голове и все так неясно, расплывчато перед глазами. Но кто-то сильный подхватывает его и несет. И он уже не в Крымке, а где-то далеко-далеко, в неведомом лесу, в партизанском отряде. Вместе с ним товарищи по борьбе. Это товарищи его детства. Вот они все тут. И Парфентий — друг и вожак, и всегда молчаливый и отважный Миша Кравец, и веселый Андрей Бурятинский, и сдержанный Миша Клименюк, умная, немного мечтательная Поля, Соня, Ваня Беличков, Володя Златоуст, Осадченко Юра, Маруся Коляндра, и еще много, много, вся славная крымская школа. И когда замыкался этот круг мыслей, утихала тревога и боль раны становилась слабее.

Потом мысли возвращались снова к организации. Ведь если это предательство, то «Партизанская искра» будет раскрыта. И тут же возникал мучительный вопрос: а как же товарищи? Как раз сейчас так нужна их помощь фронту, родной Красной Армии… Что скажет Владимир Степанович, когда узнает? Он скажет: «Эх, несмышленыши, не сумели сохранить в тайне свою организацию, приняли в свои ряды предателя». А кто же его знал, ведь он был такой же, как все мы, комсомолец. На задания шел, выполнял. Потому и доверили Брижатому.

Потом вновь уходило сознание. И тогда начинался бред и снова видения реальные и фантастические, словно в калейдоскопе, чередовались между собой.

Наконец чуть забрезжил свет. Сквозь ветвистые от мороза оконные узоры, похожие на оленьи рога, несмело, как будто крадучись, начинала пробиваться синева раннего зимнего рассвета. В кухне исподволь проступали из темноты предметы. Сначала стало видно то, что было ближе к окну: углы оконного проема, пузатый силуэт глиняной кринки, темный квадрат деревянной солонки, затем серый, унылый свет проникал все глубже и глубже, ровно скользил но поверхности предметов, и наконец, самая дальняя полка глянула из темного угла выцветшей желтизной занавески.

В горнице, где спала сестренка Танюша, зашуршало одеяло. Митя услышал, как заворочалась Таня, и позвал ее.

Танюша проворно вскочила с постели.

— Чего тебе?

— Подойди поближе.

Таня встала на лавку возле печки.

— Ты чего на печь забрался? — удивилась она.

— Так, озяб немного, — ответил Митя.

— Чего ты хотел?

— Дай напиться.

— Около воды лежишь, а пить просишь. Чудак, — зашептала девочка, гремя посудой.

Митя нащупал впотьмах кружку и долго, не отрываясь, пил воду шумными тяжелыми глотками. Пил до тех пор, пока не осталось ни одной капли.

Протягивая обратно пустую кружку, Митя нечаянно коснулся рукой лица сестренки. Рука была горячая и нервно дрожала.

— Ты заболел Митя, да?

— Заболел, Таня.

— Сильно?

— Кажется, сильно. Дай свою руку. — Митя приложил руку сестры к своему пылающему лбу.

— А что у тебя рука такая черная, Митюша? И лицо какое-то страшное, все в черных пятнах, — она обеими руками схатила руку брата у запястья и поднесла к своему лицу. — Не черная, а красная… — растерянно произнесла она, — кровь?

— Тише, Танюша, тата разбудишь, — прошептал Дмитрий, — полезай сюда.

Таня забралась на печь к брату.

— Говоришь, лицо тоже в крови?

— И лицо, и шея, и волосы. Ой, Митя, ты весь в крови! — ужаснулась Таня. — Отчего это у тебя?

Дмитрий помолчал, потом взял сестренку за руку и притянул к себе.

— Ранен я…

— Тише, тише… — чуть слышно прошептала Таня. — Покажи где?

Митя отвернул одеяло, показал забинтованную у самого плеча руку.

— Кто это тебя?

— Жандармы.

— Где?

— Там, — кивнул он неопределенно.

Таня не поняла, где это «там», но допытываться не стала.

— За что?

— После расскажу, дай воды умыться.

Девочка проворно и бесшумно, как котенок, спрыгнула с печки, набрала в умывальную чашку теплой воды из печки и достала из сундука чистое полотенце. И все это она делала тихо и очень быстро.

— Давай сначала лицо обмою.

Маленькими руками она поднимала тяжелую митину голову (откуда только бралась сила!), окунала в чашку угол полотенца и с ловкостью госпитальной няни осторожно терла лицо, шею, а затем руки. Потом помогла надеть чистую рубаху, с трудом продев в рукав раненую.

— А эту, в крови, я запрячу куда-нибудь подальше.

Когда все было сделано, Таня облегченно вздохнула.

— Ну вот, теперь никто не узнает, что ты ранен, — успокоительно заявила она.

Митя был глубоко тронут участием сестренки. В такую трудную минуту не потерять присутствия духа, суметь с такой, казалось, невозможной в ее возрасте осторожностью и умением оказать помощь и, наконец, ободрить брата. Это была самоотверженность, это был героизм. И сейчас она, тринадцатилетняя девочка, как бы внезапно повзрослела, превратилась в чуткого, преданного друга, верную и надежную сообщницу. И Дмитрий не скрывая рассказал сестре обо всем, что произошло там, на железной дороге, сегодняшней метельной партизанской ночью.

Таню поразил рассказ Мити. Она всегда уважала брата за его ум, любила за добрый, отзывчивый характер. Но сейчас к этим чувствам прибавилось еще одно — громадное чувство гордости за брата, за поступок, который он совершил. В ее глазах Митя вырастал в героя, партизана. Она осторожно взяла его руку и нежно прижала к своей щеке.

— А вы в них тоже стреляли?

Митя едва заметно кивнул головой.

— И тоже ранили кого?

— Им крепко досталось, Танюша.

Шопот прекратился. Митя лежал с закрытыми глазами. Дышал часто и прерывисто. Тане показалось, что он уснул, и, боясь разбудить его, она нежно, чуть касаясь, гладила рукой его мокрые, волнистые волосы.

За окном занималось утро. На кухне стало совсем светло. Было слышно, как поднялся отец, и, одевшись, вышел во двор, хлопнув дверью.

От этого стука Дмитрий вздрогнул и открыл глаза.

Из боязни, чтобы он не вскрикнул и не выдал себя, Таня легонько закрыла ему рот рукой.

— Ты не бойся, никто не узнает, что ты ранен, — шепнула она ему на ухо, — я все буду делать сама. Лежи как просто больной, хорошо?

Завтракать вместе со всеми Дмитрий отказался. Таня поспешила подать ему завтрак на печь. Она боялась, как бы мать не опередила ее.

Митя с жадностью выпил полную кружку горячего молока, но есть ничего не стал.