Читаем без скачивания Секретная битва - Андрей Семенов

Занятия русским языком приветствовались и поощрялись. Имелась даже хорошенькая преподавательница. Еще Байрон заметил, что «приятно изучать чужой язык посредством женских губ и глаз». Лишение свободы для генералов заключалось главным образом в категорическом запрете покидать периметр и наложении абсолютного табу на алкоголь.

Ордена, нашивки и знаки различия у заключенных лагеря № 48 не отбирали. Они ходили по огороженной забором территории, словно по военному городку вермахта в родной Германии.

Если бы нашего, отечественного зека, отбывающего наказание в Мордовии, Казахстане или на Колыме, поместили в спецлагерь НКВД № 48, то он, скорее всего, не поверил бы глазам своим. Такого лишения свободы в СССР не бывает! Малость оклемавшись, этот зек попросил бы не освобождать его из этого санатория никогда.

Среди примерно сотни узников, заключенных в усадьбе, находился и оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц. Званием своим он малость недотягивал до генеральских полосатых штанов, позволявших занять отдельную комнату в графской усадьбе, но Рыцарский Железный Крест и должность заместителя командира лейб-эскадрильи «Рихтгофен», которую он некогда занимал, добавили ему веса в глазах энкавэдэшных тюремщиков, отбиравших постояльцев для своего «отеля».

Попав в советский плен, фон Гетц неожиданно для самого себя заметил, что он не только не испытывает ни малейшего страха, но и нисколько не волнуется за свое будущее. Принужденный обстоятельствами почти год скрывать свое настоящее имя и открывший его только в момент сдачи в плен, он теперь совершенно успокоился. Русский он знал с довоенных времен, когда еще лейтенантом проходил летную стажировку под Горьким, к алкоголю относился более чем спокойно, поэтому нимало не тяготился настоящим своим положением. По крайней мере, у него не было ощущения личной несвободы. Подумаешь, нельзя выходить за ворота! А что ему там делать — врагу во враждебной стране? Ради собственной безопасности ему сейчас стоило отсидеться под охраной чекистских конвоиров. А в остальном…

Кормят хорошо, соседи подобрались обходительные и учтивые, библиотека роскошная. Надо только на досуге подтянуть подзабытый русский, и тогда можно будет читать в свое удовольствие, благо времени предостаточно. С подъема в 6:30 и до отбоя в 22:30 пленные офицеры были практически предоставлены сами себе. На физических работах их не использовали, и каждый планировал свой день как ему заблагорассудится.

От нечего делать Конрад решил выучиться столярному ремеслу. Администрация лагеря возражать не стала, справедливо полагая, что ничего страшного не случится, если пленный оберст-лейтенант пройдет перековку трудом. Напротив, уже одно то, что он сам напросился на работу, говорило о том, что немец встает на путь исправления и перевоспитания.

В столярной мастерский он под руководством бывшего ефрейтора, работавшего до службы в армии столяром на мебельной фабрике в Гамбурге, самостоятельно изготовил табуретку, которую к вящей зависти своих товарищей по плену ему разрешили поставить в своей комнате. Так Конрад начал обживаться и обзаводиться мебелью. С бывшим ефрейтором его сближало и то, что свою службу после выпуска из летной школы фон Гетц начал именно в Гамбурге. Они теперь вспоминали места, в которых любили бывать до того как…

С утра фон Гетц трудился в мастерской, неумело орудуя рубанком. Теперь он хотел сделать себе полочку для книг. Пусть завидуют! Не успел он посадить на ладони и полдюжины заноз, как примчался вестовой — тоже пленный — и доложил, что оберст-лейтенанта фон Гетца срочно ждут в штабе лагеря. Раздосадованный тем, что его отвлекают от такой увлекательной забавы, как снятие стружки, и находясь в некотором недоумении от ненужного внимания администрации к своей персоне, Конрад отложил рубанок и нехотя пошел за вестовым. В штабе ему указали на обитую дерматином дверь замполита лагеря.

В кабинете за столом замполита удобно расположился военный в генеральской форме с крупной совершенно лысой головой. Когда Конрад зашел в кабинет, генерал читал какую-то папку, скорее всего его личное дело. Видно было, что в чужом кабинете он чувствует себя свободно и уверенно. Кроме генерала, здесь никого не было.

Военный оторвался от папки:

— Оберст-лейтенант фон Гетц?

— Так точно, господин генерал! — щелкнув каблуками, вытянулся пленный.

Генерал поморщился:

— Да не кричите вы так. Не в армии. Присаживайтесь, пожалуйста. Чаю хотите?

Конрад присел на стул напротив стола, на который указал генерал.

— Эй, дневальный! — зычно крикнул генерал и, дождавшись, когда в дверь просунется голова в пилотке со звездочкой, приказал: — Два чая нам. Только горячего, крепкого и с лимоном. Живо!

С минуту генерал молча изучал фон Гетца, потом спросил:

— Вы почему в чужом мундире?

— Виноват, господин генерал, — вскочил с места фон Гетц, который еще не привык беседовать со старшими по званию сидя. — Это мой мундир.

— Да? — удивился генерал. — Вот как? В вашем личном деле записано, что вы подполковник. Этот факт подтверждают четыре свидетеля из числа пленных, знавших вас в этом звании. В деле есть их письменные показания. А на вас, извините, мундир с погонами капитана. Вас что, разжаловали в окружении? Да садитесь же вы. Не мельтешите.

— Никак нет, господин генерал. Просто в окружении я был под другим именем.

— Курт Смолински?

— Курт Смолински, — подтвердил Конрад.

— Интересно… — протянул генерал, захлопывая папку. — И что же вас заставило сменить мундир старшего офицера люфтваффе на капитанский? Впрочем, можете не отвечать. Я вам скажу только одно слово, а вы скажите, прав я или нет.

Генерал сделал паузу и, не меняя интонации, тихо произнес:

— Стокгольм.

Фон Гетц вздрогнул, и это не укрылось от взгляда Головина.

— И довольно об этом, — подытожил Головин. — Будем считать, что эта страница вашей жизни закрыта навсегда. Ни к чему вклеивать ее в ваше личное дело. НКВД — это другое ведомство, я в нем не служу. Администрации лагеря совершенно не обязательно знать о том, чем вы занимались год назад, с кем встречались и что обсуждали.

Фон Гетц снова вздрогнул. Год назад он по поручению Канариса и от его лица вел с представителем Генерального штаба Красной Армии Штейном переговоры о заключении сепаратного мира между СССР и Германией. Это могло обернуться смертным приговором.

— Вот и я не хочу об этом больше говорить, — успокоил его Головин.

— Кто вы? Откуда вам известно?..

— Про Стокгольм? — перебил Головин. — Работа у меня, знаете ли, такая. Все знать обо всех.

— Мне неприятно беседовать с анонимом, пусть даже в звании генерала. Вы можете представиться?

— Конечно. Я ваш друг. Зовите меня Филипп Ильич.

— Друг? — не поверил фон Гетц и повторил вопрос: — Кто вы?

— Ну, дорогой мой, если я вам назову свою должность, то меня, пожалуй, со службы турнут. Как вы думаете, в ваш тихий монастырь, который охраняет от справедливого возмездия советского народа целый батальон войск НКВД, пускают всякого генерала или через одного? Вам в вашем сегодняшнем положении достаточно знать то, что я не желаю вам зла и, может быть, желаю вам помочь. А если судить по тому, что я сейчас имею удовольствие видеть вас в добром здравии и беседовать с вами, то вы должны понять, что власти и полномочий у меня достаточно для того, чтобы определить всю вашу дальнейшую судьбу в советском плену. Уловили?

— Да, — кивнул Конрад. — Чем обязан вашему посещению?

— Вот это другой разговор, — удовлетворенно констатировал генерал. — Я хочу облегчить вашу участь.

— Мою участь? — не понял фон Гетц.

— Вашу. Поэтому, господин оберст-лейтенант, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем что-либо отвечать мне, тем более отвергать мои предложения. В этом лагере для вас, немцев, созданы курортные условия. Надеюсь, вы не думаете, что все пленные солдаты Германии и ее союзников содержатся у нас в таких же тепличных условиях?

— Нет, не думаю.

— Не забывайте также, что Советский Союз не подписывал Конвенцию о гуманном обращении с военнопленными. Поэтому если наша беседа закончится не так, как я планирую ее закончить, то в моей власти определить вас в такое место, где ваше выживание не будет являться обязательным. В конце концов, вы тоже не церемонитесь с пленными красноармейцами в Аушвице и Маутхаузене.

— Я понимаю вас, — обреченно вздохнул Конрад. — Я готов выслушать вас.

— Вот и отлично. Кстати, вот и наш чай. Свободен, — Головин глазами показал на дверь дневальному, принесшему два стакана горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. — Угощайтесь, пожалуйста, господин оберст-лейтенант.

— Благодарю вас, — фон Гетц притянул к себе предложенный стакан. — Чем я могу быть вам полезен?