Читаем без скачивания Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Скончалась популярная актриса Рокур[336]. На ее похороны пришло огромное число людей. Когда же они заполнили пространство перед церковью Святого Роха, то им не разрешили войти внутрь храма и попрощаться с телом г-жи Рокур. Служители культа запретили хоронить тело актрисы в освященной земле, так как «людям ее профессии не полагалось христианское погребение».

Тогда люди разбили дверь церкви и, не увидев там священника, решили идти ко дворцу Тюильри. Их гнев еще более усилился, когда они узнали, что священник, отказавший актрисе в погребении, постоянно получал от нее подарки для себя и для бедных прихожан, часто обедал и ужинал у нее. За несколько дней до кончины актрисы он совершил обряд причастия, но теперь «умывает руки»!

Толпа двинулась на Тюильри. Поначалу Людовик XVIII заявил, что священник прав. Но когда ему доложили о масштабах возмущения, он немедленно согласился похоронить г-жу Рокур и послал людей для того, чтобы те проследили за выполнением его приказа.

«Я сделал все кладбища независимыми от священников, — говорил Наполеон доктору О'Мира. — Я ненавидел монахов и выступал за упразднение их и хранилищ их преступлений, монастырей, где безнаказанно расцветали все виды порока. Кучка подлецов, которые вообще представляют собой позор для человеческой расы. Я бы допустил существование в стране только самого необходимого числа священников и ни в коем случае не монахов». (Но почему он тогда доверил им образование маленьких французов?)

Стендаль придерживается похожих взглядов: «Симеон Столпник, двадцать два года простоявший на своем столбе и занимавшийся самобичеванием, отнюдь не добродетелен в моих глазах…

Равным образом я нисколько не уважаю картезианского монаха, который ничего не ест, кроме рыбы, и разрешает себе говорить только по четвергам. Признаюсь, мне милее генерал Карно, который уже в преклонном возрасте предпочел тяготы изгнания в маленьком северном городке[337], чтобы не совершать низости».

Когда же власть начала готовиться к пересмотру материальных итогов революции, стало очевидным, что чаша терпения переполняется. Король издал ордонанс, в силу которого еще нераспроданная часть конфискованных в свое время земель была возвращена прежним владельцам. От этого было рукой подать до полного пересмотра сложившихся отношений собственности. Крестьяне ожидали худшего — не только того, что у них отнимут земли, но и восстановления церковной десятины и феодальных сборов.

Недовольна была буржуазия — правительство не принимало никаких таможенных мер против английской промышленной экспансии. Французские буржуа начинали проигрывать не только иноземцам, но и старому режиму. Бурбоны возвращаются к системе привилегий там, где цивилизация давно предпочитает право. Материальные привилегии, оплаченные налогоплательщиками, и большие куски общественного пирога достаются дворянству и высшему духовенству.

«…Не твердите нам более о трудностях и несчастьях, беспокоящих вас как следствия того, что вы именуете контрреволюцией, — поучал французов Жозеф де Местр[338]. — Все испытываемые вами несчастья проистекают от вас самих. Почему вас не должно было изранить обломками здания, которое вы сами обрушили на себя? Восстановление — это иной порядок вещей: но только возвратитесь на путь, который привел бы вас к нему. Вы придете к созиданию отнюдь не по пути отрицания». 

Недовольна была интеллигенция — вначале люди свободных профессий обрадовались умеренной хартии и свободе слова, забытой при Наполеоне, но вскоре стали раздражаться новыми проявлениями цензуры, насилия и мракобесия.

Католическое духовенство заявляло о том, что крестьян, купивших конфискованные у старых дворян и эмигрантов земли, ждет кара Господня — их пожрут псы, как библейскую Иезавель[339].

А поэт Беранже[340] слагает сатирическую песню про знатных псов, нижайших просителей («Челобитная породистых собак о разрешении им свободного входа в Тюильрийский сад»):

Тирана нет — пришла пораВернуть нам милости двора…Что нам до родины, собачки?..Пусть кровь французов на врагах, —Мы, точно блох, ловя подачки,У них валяемся в ногах.

С 15 декабря 1814 года начала выходить сатирическая газета «Желтый карлик», которую редактировал Кошуа-Лемер. Она высмеивала старые монархические порядки, «рыцарей ордена Гасильников», «гениев Тьмы» и была очень популярна.

Вернувшиеся дворяне вели себя надменно и нагло. Были случаи жестокого избиения крестьян.

Граф д'Артуа, занимавший половину дворца Тюильри (Марсанский павильон), грезил французским средневековьем. Этот мистик и в самом деле думал возродить рыцарство, сеньоров, вассалов.

В Институте закрыли отделение изящных искусств. Там появились церковники, чего при Наполеоне не было.

Французов заставляли торжественно каяться в грехах Империи. Проводились церемонии в дни смерти «четы-мученицы» — Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Служили торжественные панихиды по неудачливому заговорщику Пишегрю[341] и другим жертвам — врагам Наполеона.

Белое знамя и белые кокарды с лилиями вместо революционных триколоров, синекуры для эмигрантов, ранее сражавшихся против собственного народа, объявление дня казни Людовика XVI днем национальной скорби, восстановление церковной власти, причем католицизм согласно хартии вновь стал государственной религией, — все это вызывало растущее негодование большинства слоев французского общества.

— Где же он? Когда он вернется?

Так говорили в деревнях, в казармах, в парижских кафе и на бульварах. Молодые люди произносили тосты и пили «за здравие великого человека». Парижские рабочие избивали иноземцев и роялистов.

«Подавленный герой привлекает все сердца». После того как актер произнес со сцены эту вольтеровскую фразу, студенты громко рукоплескали.

В провинции вывешивали плакаты «Да здравствует император! Он был и будет!» В казармах распевали: «Он придет, придет опять!»

Из плена вернулись триста тысяч солдат. Когда-то Наполеону достаточно было десятой части этого числа, чтобы завоевать Италию или Египет!

«В 1814 году, — вспоминает Стендаль, — граф Беньо, министр полиции, предложил мне заведовать снабжением Парижа. Ни с какими прошениями я к нему не обращался; тем удобнее было предложение принять; мой ответ был таков, что едва ли пришелся графу Беньо по вкусу: его тщеславия хватило бы на двух французов; он был, должно быть, сильно задет. Человек, занявший названную должность, оставил ее лет через пять, уставши зарабатывать деньги и, как говорят, не воруя. Мое крайнее презрение к Бурбонам — я в них видел тогда зловонную грязь — вынудило меня покинуть Париж через несколько дней после того, как я ответил Беньо отказом».

«Кончены кровавые расправы, — писал он сестре Полине 24 июня 1814 года, — кончена война; двадцатилетнего художника уже не будут больше забирать в солдаты. Вполне естественное следствие заключается в том, что у тех, кто пользовался покровительством сильных мира сего, покровителей больше нет. Я до сих пор считался прикомандированным. Все прикомандированные теперь упраздняются. Наконец, в каждом министерстве увольняют по пятьсот служащих, так что я не вижу, как мне использовать свои таланты, разве что стать хирургом. Я считаю, что на меня обрушиваются десять или двадцать лет нужды.

Что делать? Не поддаваться, пока это будет совместимо с честью».

18 июля Анри Бейль написал Дюпону, военному министру, прося сохранить за собой ежегодную пенсию и оклад в размере девятисот франков. На этом он закончил отношения с правительством Бурбонов.

В салоне герцогини Бассано собиралась антироялистская оппозиция. Здесь едко подшучивали над Людовиком XVIII, «жирной свиньей» с бычьими глазами, и его бездарным окружением. (Хотя и при дворе были люди, осознававшие опасность сложившегося положения.)

Фуше, который не мог жить, не интригуя, советует Наполеону перебраться с острова Эльба в США. Неизменно следуя проверенной тактике «и нашим, и вашим», он тут же сообщает о своем письме графу д'Артуа, имитируя «участие».

Наполеон не поехал в Америку — это было бы жалким бегством, к тому же с риском быть пойманным где-нибудь под Гибралтаром. Он решается на феноменальный ход, вновь вознесший его на вершину славы и народной любви.

Второе пришествие

«Я хорошо помню, — писала Лаура д'Абрантес, — что, когда первое известие о высадке Наполеона пришло в Париж, мы глядели друг на друга с каким-то изумлением, похожим на безумие, не верили и опять глядели вокруг себя, желая увериться, что мы не бредим».