Читаем без скачивания Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2 - Александр Туркин

— Верно, согреешься, — поддержал безобразно накрашенный клоун в пестром ситцевом костюме и войлочном колпаке.

Оба они торопливо, жадно глотали из стоящей на столе бутылки и прямо зубами рвали куски от разбросанных по столу воблы и колбасы. Мальчик дрожал и не обернулся.

— Ну, дьявольская стужа! Пальцы прищипало… — трясется одетый в пестрядинную рубаху и лапти Сенька-комедьянт с балалайкою в руках. Он тоже пьет из горлышка.

— Этакие морозы, помню, были в позапрошлом году… — сквозь чавканье замечает "партерный акробат", человек уже немолодой и несчастного вида погибшего пьяницы.

Входят девицы в якобы малороссийских костюмах, с истрепанными, грязными тряпичными цветами и лентами на головах. Они посинели и тоже наперерыв тянутся за бутылкой, а некоторые, в ожидании, с дикой алчностью кусают и жуют с кожурой соленые огурцы.

— Нету больше, пустая… Эй, хозяин! Давай водки! Что мы, околевать для тебя должны? Скорее!

Сознавая всю свою зависимость от труппы, старик-хозяин в коричневом сюртуке и нелепом сером цилиндре выездного лакея, беспрекословно подает, заискивающе улыбаясь:

— Холодновато, господа… Грейтесь, да и за дело…

От печки вдруг слышатся всхлипывания, сперва тихие, потом громкие и захлебывающиеся: плачет мальчик-гимнаст.

— Сашка! Ты что это? — рванулся к нему партерный акробат.

— Я… я уйду… не могу больше… — прорывается почти истерическими слезами бедный мальчуган.

Все несколько смущены, окружают Сашку и участливо гладят по голове, утешают.

— Выпей! Пусть он согреется, выпьет… — решает фокусник.

— Нет, нет! Не надо ему… Сашка, глупый ты… какой дурень!

— Ты, Сашка, грейся, грейся пуще… — с таким горячим участием и неуклюжею нежностью даже суетится подле юного коллеги пьяница-акробат, укутывая его, что всем удивительно и даже немножко неловко.

— Собачья жизнь! — шумно вошла Фрося, она же "каскадная певица, любимица московской публики" и "живая нимфа", что, впрочем, уже составляло закулисную тайну "Услады".

Появилась она раздраженная, хлопнула дверью и, ни к кому не обращаясь, залпом выпила чашку водки. Потом тут же наскоро подобрала распущенные волосы нимфы и поверх зеленой кофточки накинула черное платье с блестками, перебросила через плечо золотой веер и приколола огромную шляпу с пунцовыми розами. Все в стиле "Услады" — жалкое в своей претензии на шик.

— Ты бы не очень налегала на монополию-то, еще работать надо долго… — несмело заметил Сенькако-медьянт.

— Не твое дело! — сверкнула глазами, отбросив загрызанный огурец.

При ее появлении вдруг почувствовалось какое-то замешательство, все замолчали. Может, и из почтения к блеску примадонны, а больше потому, что смутно и тревожно ожидали чего-то очень скандального. Дело в том, что в интимной жизни "нимфы" и Сеньки-комедьянта свершился разрыв, что Фрося очутилась далее, чем когда-либо, от осуществления мечты о "хорошей жизни", ибо Сенька-комедьянт забрал вперед за себя и за нее, не ночевал дома и вернулся без копейки. Объяснения их после того — семейная тайна, только "нимфа" сегодня все запудривает синяк под глазом, пьет на отчаянность и держит себя вызывающе задорно. Все ее поведение не предвещает ничего доброго, отсюда всеобщая настороженность, скрытое уныние.

— Господа, в "Фантазии" и "Очаровании" кончили! Пожалуйте! — оповестил старичок в сером цилиндре.

Все заспешили, ринулись из уборной: предстояло поддержать престиж "Услады". Хотя, казалось бы, какое им дело до хозяйского кармана. Но тут стояло на карте реноме всей труппы и каждого в отдельности.

И вот все уже на подмостках, насквозь пронизанные холодным двадцатиградусным ветром, но — веселые, смеющиеся…

Выходила вперед всех Фрося в своей шляпе с замызганными ситцевыми розами, улыбалась, строила глазки и пела сиплым голосом:

Мой костер в тумане светит…

Потом, разводя руками, кокетливо подбирая платье, плясала, притопывая каблуком, вздрагивая плечами:

Чудо, чудо, чудо,

Чудо, чудеса-а…

— Господа! Не теряйте время, получайте билеты!

Когда, посинелые, трясущиеся, спускались с подмостков, Сенька дернул Фросю за рукав и шепнул виновато, тихонько:

— Не сердись, Фрось! Еще пять дней, еще все можно, ей-богу.

— Пшел от меня к чертям!

Затрубили солдаты, подняли занавес.

— Вот, господа, живая человеческая голова! — величественным жестом указывает старичок в коричневом сюртуке на открытый со стороны публики ящик, в постаменте которого сидит партерный акробат, высунув в ящик свою голову.

— Она моргает. Голова, моргни!

Акробат поднимает веки, несколько раз зверски поводит глазами.

— Она может и курить. Голова, покури! — сует разожженную трубку.

Акробат с удовольствием затягивается и пускает колечки.

— Браво, браво, браво-о!

— восхищается публика.

Опять ревели трубы. На трапеции изгибался мальчишка Сашка-гимнаст, с заплаканным лицом, посылал воздушные поцелуи и улыбался.

— Браво, браво-о!

Колесом ходил партерный акробат, пел, кривлялся и бренчал на балалайке одетый в лапти и пестрядину Сенька:

Барыня угорела, много сахару поела…

— Ого-го-го-о! браво, браво!

Выходила Фрося в черном платье с веером, пела шансонетку, дрыгала ногой, задирая юбки, фокусник ловил из воздуха двугривенные, вынимал из наволочки яйца, глотал шпагу.

— Браво, браво, браво!..

— Браво, браво, браво!..

Потом занавес опустился. Старичок в цилиндре вышел и оповестил почтеннейшую публику о предстоящей демонстрации живой нимфы. Трубы заиграли что-то вроде вальса.

— Торопись, Фросенька, торопись… — робко заглянул в теплушку антрепренер.

— Подождешь, старый сморчок! — грубо засмеялась в ответ, скидывая черное платье и на ходу уже отпивая из бутылки.

Опять нагнал Сенька и шепнул вкрадчиво:

— Не скандаль, Фрось, еще все можно! И ребенка из воспитательного можно, ей-богу…

— Ладно, запляшете вы у меня… — совсем по-волчьи лязгнула зубами и угрожающе засмеялась.

— Ну, теперь все пропало! — махнул рукой Сенька-комедьянт.

— Фросенька, публика требует, не задерживай… — мягким шариком подкатился старичок.

— Что пристал? Публика, подумаешь… всякая сволочь. Подождут!

Не торопясь, подобрала юбки и влезла до пояса в картонный, раззолоченный рыбий хвост. Облокотилась.

— Ну, показывай, что ли, седая кикимора!

Занавес поднялся. Хлопки и крики в публике разом смолкли, оборвался и солдатский вальс.

— Живая, говорящая нимфа, пойманная в Средиземном море. Половина рыбы, половина женщины. Нимфа, скажи, сколько тебе лет?

— Семнадцать! — досадливо, со зла кинула Фрося, лузгая семечки.

— Нимфа, кто твои родители? — растерянно и опасливо спрашивает вдруг заробевший старичок.

— Гм! Черт их знает, кто они были! В воспитательном выросла, потом по прачечным пошла, никаких родителей не знаю! — к ужасу антрепренера, уже совсем не по программе ответила Фрося.

В публике ропот, одобрительный смех, шиканье и свистки.

— Желающие могут убедиться, что здесь нет обмана, что это действительно живая, говорящая нимфа! — спеша потушить скандал, лепечет заученные фразы обезумевший старик.

Когда "желающие" обступили вплоть и бесцеремонно разглядывали и ощупывали, Фрося по привычке состроила томное лицо, протянула руку вперед и заигрывающе, умильно вымолвила:

— Пожертвуйте…

— Вот тоже! Что они дурачат честной народ?! — вдруг громко выкрикнул какой-то молодец в бешмете и бобровой шапке.

— Нимфа! Да я эту потаскуху за двугривенный со всей ее требухой куплю!

— Господа, господа… — завертелся старичок в сером цилиндре.

— Что?! Это я-то потаскуха? Меня за двугривенный? — мигом вылезла из рыбьего хвоста Фрося. — Это, может, жена твоя по двугривенному идет, паршивец ты этакий, а у меня ребенок есть, я тебе не потаскуха!

И прежде чем могли опомниться, она со всего размаху влепила обидчику звонкую затрещину.

Поднялся невообразимый гвалт, рев, шум.

— Это разбойничье гнездо! О-о! А-а!

— Бей их! Обман! Деньги назад!

Кто-то ударил Фросю, и по лицу у нее течет кровь, кто-то изорвал на ней кофточку, дергали, толкали… Антрепренер скрылся, а откуда-то выбежал бледный, перепуганный Сашка-гимнаст, и его ударил по голове купец в лисьей шубе.

— Бить нельзя! Эй, нельзя бить! За что бьешь мальчонку?

— Полицию надо сюда! Зови полицию!

С улицы напирала любопытная толпа, верещала, как под ножом, кассирша, отстаивая хозяйские деньги; надрываясь, жалобно и тревожно плакал полицейский свисток.

Через десять минут порядок был восстановлен. На сцене "Услады" распоряжался околоточный и чинил допрос.

— Ты кто такая? — строго обратился к Фросе.

— Не больно тычься, я тебе не родня! — ответила та, сморкаясь кровью и глядя на полицейского чина насмешливо и враждебно.