Читаем без скачивания На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

* * *

И вновь Бабадаг, как и два года назад: автобус стоит десять минут, водитель куда-то исчезает, полуденный зной, дети попрошайничают, ни на что особо не рассчитывая, все по-прежнему. Исчезли только бумажки в тысячу леев с Эминеску, им на смену пришли алюминиевые кружочки с Константином Бранковяну.[92] Их проще нащупать в кармане, вынуть и сунуть в протянутую ладонь. Тридцать семь алюминиевых монет — один евро. Уезжая в город, я видел трех женщин в ниспадающих красных платьях до земли. Вероятно, добруджанские турчанки. Они выглядели красиво и диковинно среди рассыпающихся стен, домов, которые разрушаются, не успев состариться. Бабадаг являл собой усталость и одиночество. Люди вышли из автобуса и стояли поодиночке, у ног их лежали маленькие пятна тени. И еще белый минарет, точно перст, указующий в пустое и синее небо. Я раздал горсть легких монет. Маленькие попрошайки брали их равнодушно, молча, не поднимая глаз. Я ехал из Тульчи в Констанцию. В противоположном направлении, чем два года назад. Ничего не изменилось. Только все бумажные купюры стали пластиковыми.

Бабадаг: два раза в жизни, два раза по десять минут. Из таких фрагментов состоит мир, из осколков горячего сна, из миражей, из автобусной горячки. Остаются билеты. Из Тульчи в Констанцию — сто двадцать тысяч леев. Pastrati biletul pentru control.[93] Окрестности Южного вокзала в Констанции — это балканская печаль, черная паутина проводов над улицами, хаос и бардак, автомобильные гудки, собаки, мухи, горы снеди на прилавках, все вперемешку, сверкание фольги, спичек, целлофана, мусора, водоворот одноразовой материи, чад пригоревшего жира, дым, полицейские, мошенники, прохлаждающиеся, но при этом постоянно пребывающие в движении, золотые цепочки, пластиковые шлепанцы на босу ногу, едва прикрытая рубашкой кобура с пистолетом на цивильной заднице, арбузные корки, разноцветие, десятисантиметровые каблуки, черный макияж, муравейник, рынок и лагерь — остается только перечислять, ибо описывать бесполезно, ведь здесь нет ничего постоянного, лишь усталость и распад, и истощение сил, и неистовый труд под выгоревшим от зноя небом.

Из Констанции дорога ведет через Валя-луй-Траян (то есть деревню под названием Траянов Вал) с погруженными в жару одноэтажными халупками, с отощавшими ослами, с вечным взглядом одетых в черное старух, всматривающихся в пыльную пустоту. Остановишься — и уже не найдешь в себе сил вернуться обратно. Тут испокон веков присутствует одно только настоящее. Отсюда все эти названия с именами героев, бунтарей, предводителей, воевод и политиков: Николае Бальческу,[94] Михаил Когальничану,[95] Куза Водэ,[96] Влад Цепеш,[97] Мирча Водэ,[98] Штефан чел Маре,[99] Драгош Водэ,[100] Штефан Водэ,[101] Александр Одобеску,[102] и еще Индепенденца и Униря, то есть Независимость и Объединение, и Валя-Дачилор, то есть Долина Даков. Ничего там нет. Это просто деревни, разбросанные по степи вдоль шоссе номер 31 или чуть в стороне. На фоне плоского пейзажа они едва возвышаются над линией горизонта. Козы, кукуруза, повозки, сгорбленные фигуры на полях, движения, повторяемые на протяжении одного, двух, трех столетий, целую вечность, неизменные, как движения животных. И только эти названия, что пытаются стронуть с места оцепеневшее время, придать ему смысл и направление.

Несколько дней спустя я ехал на северо-восток. Пересек долину Серета, в Текуче узнал перекресток и забор, у которого два года назад несколько часов ловил попутку на другую сторону Карпат. Теперь горы остались слева, пейзаж сплющился, телеги и фургоны везли арбузы и дыни. Они были грудами навалены вдоль шоссе. На полях стояли шалаши из высохших кукурузных листьев. За неимением деревьев крестьяне пережидали южную жару в этих шелестящих будках. За Красной снова начались холмы — долгие сонные хребты Молдавской возвышенности. Древнее и хрупкое плоскогорье, изрезанное реками и истлевшее от солнца. Травянистые склоны, белые оползни, убогие гребешки рощ напоминали некую геологическую метафору смирения с судьбой, с эрозией и упадком. Земля обнажала здесь свои кости.

Сразу после этого шли Хуси. В Хуси в 1899 году родился Корнелиу Зеля Кодряну.[103] Мне бы следовало туда заглянуть, но я не стал. Городок возник на мгновение и тут же исчез, подобно сотне других румынских городов, через которые я проезжал. Он ничем не выделялся. Низкорослый и меланхоличный. Сады укрывали распад. Мне бы следовало там побывать. Кодряну был наполовину поляк, наполовину немец, но считал себя самым румынским румыном из всех румын. Я читал кое-что им написанное. Патетическая графомания. Этакий румынский мессия. В своих проектах он постоянно апеллировал к Богу Отцу, Христу и Михаилу Архангелу. На некоторых фотографиях Кодряну запечатлен в народном костюме: белая льняная рубашка до колен и белые портки. Из-под коротких штанин видны элегантные городские ботинки. Он приветствует толпы жестом наподобие гитлеровского «хайль!», но наверняка заимствованным от самих римлян, не оскверненным варварским посредничеством немцев. Кодряну ездил по молдавским и бессарабским деревням на белом коне. Крестьяне охотно ему внимали, ведь он утверждал, что источник зла всегда находится вовне.

Я проехал Хуси за несколько минут. До Прута и границы было двадцать километров. На холмах паслись овцы. В сумерки скот возвращался на пустошь, во дворы, огражденные заборами, сварганенными из пары жердей. Рядом стояли камышовые шалаши пастухов. Все это можно было построить чуть ли не голыми руками. Постройки были неотличимы от пейзажа. В любой момент они могли исчезнуть бесследно, не оставив развалин и воспоминаний. Внутри этих шалашей, вероятно, лежали какие-то вещи — ведро, нож, топор, — но снаружи все казалось частью флоры и не имело возраста. Состояло из простейших форм: дерево, трава, камыш, немногочисленные животные, овечий помет.

Перед разъезжавшим на сивке Кодряну якобы носили икону Михаила Архангела. Легко можно вообразить эту процессию именно здесь, среди плоских холмов и шалашей, или чуть дальше, в деревне Валя Грекулуй, где есть одна церковь, коровий выгон и белые пятна гусиных стай на зеленой плоскости. Именно там я глубоко уверовал в то, что вижу застывшее идеальное «некогда» или «испокон века», во всяком случае, минувшее, которому не суждено обратиться в будущее, потому что оно изначально задумывалось лишь как текущее.

Кодряну в рубахе до колен, кочующий со своей свитой по захолустным городкам и весям, нес добрую весть о том, что ничего не изменится, что прошлое вечно, поскольку давным-давно в некоей отдаленной точке уже обрело совершенную форму. Мол, достаточно освободить ее от ила, нанесенного потоком современности, от тины демократии, от грязи либерализма, от жидовской заразы. Нищее и бессильное сегодня должно было возвыситься благодаря своему героическому происхождению. Соратники Кодряну носили амулеты с землей, собранной с полей битв, на которых предки сражались с римлянами, готами, гуннами, славянами, татарами, венграми, турками и русскими. Из магии, культа предков и христианства, трактуемого как племенная религия, была создана своеобразная — туманная и загадочная — наука о путях спасения нации. Тексты Кодряну, десяток страниц, которые я прочитал, представляют собой, в сущности, заговоры: «Войны выигрывали те, кто умел призвать незримые потусторонние силы и заручиться их поддержкой. Эти таинственные силы — души умерших, души наших предков, которые были привязаны к этой земле, к нашим полям и лесам, которые погибли, защищая эту землю, а сегодня их призываем своими воспоминаниями мы — внуки и правнуки. Над душами умерших возносится Христос».