Читаем без скачивания Пребудь со мной - Элизабет Страут

— Как на похороны, — тихо сказала мужу Джейн Уотсон, а он в ответ только поднял одну бровь.

Священник в своем подвальном кабинете смутно осознавал нараставшую у него над головой суматоху: прихожане уводили детей в воскресную школу, женщины скрывались на кухне, что позади комнаты для занятий, чтобы все подготовить к «кофейному часу». Тайлер был занят: он читал Бонхёффера. В письме из тюрьмы Бонхёффер написал своему другу Эберхарду Бетге, что нам не следует делать из психотерапии и экзистенциалистской философии первооткрывателей Бога. «Мир Бога далек от этого бунта недоверия, этого бунта снизу». Тайлер записал это на полях своей проповеди. И тут, когда он уже закрывал книгу, взгляд его упал на строку из письма Бонхёффера к родителям: «Сейчас, когда пришли мрачные дни осени, нужно стараться получать свет изнутри».

Сверху донеслись начальные аккорды органной прелюдии, и Тайлер, надев черное облачение с застежками спереди, стал подниматься по лестнице. Когда он шагнул через порог боковой двери в алтарь, прелюдия показалась ему слишком громкой, и, не поднимая глаз, он ощутил, что церковь полна. Он сел на свой «трон», ожидая, с опущенными, но не закрытыми глазами. «Надо стараться получать свет изнутри». Он напомнил себе, как полна была света Кэтрин после их ночной беседы накануне и как этим она была похожа на Лорэн. Он пошевелил ногами: они показались ему залитыми бетоном. А то, что эти люди, заполнившие сегодня церковь, за его спиной обвиняли его во всяких глупостях, тогда как его дочь мучилась в тисках безысходной печали, а экономка — в тисках одинокого отчаяния от своих собственных грехов, показалось ему достойным презрения.

Органная прелюдия закончилась.

Тайлер встал и прошел к кафедре. Никогда за все время его служения здесь храм не был так полон. На каждой скамье люди сидели плечом к плечу, даже в третьем ряду. Там, сзади, сидела Сьюзен Брэдфорд: ее волосы были тщательно уложены, лицо хранило сдержанно-приятное выражение смутного удивления. Его мать выбрала место неподалеку от нее, сидела бледная и прямая. Взгляд Тайлера упал на Мэри Ингерсолл, расположившуюся рядом со своим молодым мужем. На миг он представил себе их всех в одеждах, какие носили еще до Войны за независимость, — как людей, пришедших посмотреть на публичное повешение. Он опустил взгляд на текст проповеди, на слова пророка Исаии. Снова поднял глаза. Люди ждали. Тайлер отошел от кафедры в центр алтаря. Он задаст им вопрос: «Зачем вы пришли сегодня в дом Господа?» Но ни слова не вышло из его рта.

Он вернулся к кафедре. Он был зол, но, казалось, злость эта существовала не внутри, а как-то вокруг него. А внутри у него не было ничего. Никакого света. Пустота. Тайлер поднял руку, опустил. Лица, глядящие на него, представились ему странно незнакомыми, хотя среди них было лицо его матери, такое напряженное, что ему пришлось отвести глаза. Он снова прошел в центр алтаря. Услышал, что вся церковь вдруг погрузилась в абсолютную тишину. Он опустил взгляд на ковер, потом повернулся и посмотрел на простой деревянный крест, висевший на стене. И снова посмотрел на своих прихожан. Ронда Скиллингс сидела с приоткрытым ртом.

Младенческая мегаломания. Тайлер сглотнул. Они ждали. Он вернулся к кафедре. Все, что ему надо было сделать, — это прочесть строки из Исаии, прочесть молитву, прочесть хоть что-то из того, что он написал. Господи, я возлюбил обитель дома Твоего. Но он не мог говорить. Он подумал о Кэтрин: «Почему луна нас преследует?» Младенческая мегаломания… Тайлер оперся всей рукой на кафедру, чтобы восстановить равновесие. Ох, мистер Фрейд, мы все просто большеголовые младенцы. И странным образом, ему представился Хрущев, краснолицый и потрясающий кулаком. Он ведь и сам собирался потрясать кулаком перед этими людьми и вот не может ни слова произнести. Печать на устах моих; и нет мне выхода.[98]

В абсолютной тишине храма появилась она — крохотная лачужка провала, маячившая на далеком горизонте, приблизилась к нему с молчаливой определенностью. Он наклонился вперед, углы губ его опустились, словно от спазма, от которого сжалось его сердце. Он еле слышно произнес:

— О, простите меня. Я больше не способен это делать.

Он услышал испуганный вздох на последней скамье. Потом еще один и еще… Берта Бэбкок поднесла руку к горлу и воскликнула: «Нет!» Сверху, с хоров, донеслось приглушенное рыдание. Тайлер вышел на середину алтаря, приподнял ладони, чуть протянув их вперед, словно обращаясь с мольбой к прихожанам, но на их лицах он увидел страх. Они не были злыми. Джейн Уотсон, Фред Чейз, Ронда… Да нет, они стали похожи на детей, которые слишком далеко зашли со своей шалостью и теперь испугались. Но ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то испытывал страх.

В правом глазу у него вдруг появилась слеза. Он почувствовал, как она увеличивается, как скатывается по щеке. И вот уже из обоих глаз по его лицу покатились слезы, а он так и стоял посреди алтаря.

Он плакал и плакал, плечи его едва заметно сотрясались от рыданий. Тайлер не прятал лицо — ему и в голову не приходило это делать. Он ощущал лишь, что щеки у него мокры, а лица прихожан перед ним расплываются от влаги в его глазах. Каждые несколько минут он протягивал вперед руки, будто пытаясь что-то сказать.

И тут с хоров раздались звуки органа. Дорис Остин заиграла гимн «Пребудь со мной», и Тайлер повернулся посмотреть на хоры, потом снова обратил лицо к прихожанам. Они стояли. Некоторые из них пели, и здесь же был — Чарли Остин, который шел к нему по проходу, Чарли, глядевший прямо на него, слегка кивая рыжей головой, словно желая сказать, мол, все хорошо. И Чарли взял его под руку, помог пройти через алтарную дверь, помог спуститься по лестнице.

В кабинете священника царил удивительный беспорядок. Книги на полке стояли под разными углами, некоторые были просто навалены друг на друга, из многих торчали закладки. Чарли терпеть не мог, когда книги так выглядели. Крышку письменного стола вообще было не разглядеть под разложенными на нем бумагами. Маленькое оконце глядело прямо на укрытую снегом землю. Отсюда, снизу, можно было даже дерево увидеть. Чарли снова посмотрел на священника. Он не думал, что ему когда-нибудь захочется увидеть такое, ожидал, что из вежливости отведет глаза. Но сейчас ему почему-то казалось: нет ничего постыдного в том, что он открыто глядит на происходящее перед ним. Тайлер плакал, не скрываясь и почти беззвучно. Глаза его, когда он смотрел на Чарли, были очень синими. На его лице сохранялось выражение какого-то наивного замешательства, и Чарли навсегда запомнил, как слезы словно выпрыгивали из глаз этого большого человека — маленькие капли прозрачной воды — и какими синими все это время оставались его глаза. Человек плакал и в то же время улыбался Чарли. Это была странная улыбка, в ней ощущалась какая-то детская прямота, выражавшая дружелюбие при всем том, что в этот момент происходило. Время от времени Тайлер приподнимал руку, словно желая что-то сказать, но потом она снова падала к нему на колени.

А Чарли только кивал. И задавался вопросом: что же запомнит Тайлер об этих минутах? Он положил руку Тайлеру на плечо, окутанное складками черного облачения, которое священник так и не успел снять.

— Слушай, — сказал Чарли.

Тайлер кивнул, улыбаясь. Его глаза, большие и синие, купались в слезах.

— Слушай, — снова сказал Чарли.

Но на самом деле он не знал, как продолжить. Он подумал, что если бы сам сделал что-то столь же обнаженно и публично, как только что сделал Тайлер, то от стыда решил бы покончить с собой. Ему не хотелось, чтобы Тайлер почувствовал то же самое. И Чарли сказал:

— Тебе незачем волноваться, Тайлер.

— Как это? — наивно спросил Тайлер.

Он сидел, сложив руки на коленях, не делая даже попытки отереть лицо. Когда Чарли не ответил, он сказал:

— Не знаю, могу ли я оставаться священником, Чарли. Думаю, я не совсем здоров.

— Ты просто устал. Нет никакого позора в том, что человек устал.

— Да?

— Да.

Тайлер устремил взгляд своих синих глаз на окно. Потом спросил:

— Ты ведь и сам был недавно в какой-то беде, правда, Чарли? Ты пережил трудное время.

— У меня все в порядке. Как ты думаешь, сможешь сделать мне одолжение и высморкаться?

— Ох, ну конечно.

На миг Чарли стало страшно: вдруг ему придется достать платок и поднести его к носу священника, будто тот — ребенок. Однако Тайлер пошарил под рясой, извлек платок и отер лицо.

— Скажи-ка, — обратился к Чарли священник, в его широко открытых синих глазах еще блестели слезы, — Дорис сыграла мой любимый гимн, когда со мной там, наверху, случилась беда. Красиво, правда? Красиво, как она это сделала.

Чарли кивнул.

Послышался резкий стук в дверь, и Чарли поднялся открыть ее. Там стояла Маргарет Кэски.