Читаем без скачивания Американская история - Анатолий Тосс

Все это, но и не только это, изменило и сам режим его работы: некогда стройный и упорядоченный, теперь он стал рваным и хаотичным. При этом Марк, насколько я могла оценить, не стал трудиться меньше, но сам стиль его работы выглядел более отвлеченным, более расслабленным и как бы вибрирующим. Он почти не читал учебников и другой научной литературы, а в основном лежал на диване и листал, как это ни странно, детские книжки, фантастику, что-то про Дикий Запад и прочую приключенческую ерунду. Порой он отрывался от страницы и смотрел несфокусированным взглядом на случайно попавшийся на глаза предмет или вдруг засыпал, но ненадолго — минут на пятнадцать, самое большее на полчаса.

Очень смешно было наблюдать, как он вдруг неожиданно вскакивал и, как будто в нем проснулся прежний Марк, подлетал к столу и начинал с неистовой энергией что-то записывать в тетрадь, чертить графики, иногда, вдруг схватив лежащую неподалеку книгу, почти судорожно листал ее и снова писал.

Так могло продолжаться с полчаса, иногда час, редко два, и это было одновременно и похоже, и не похоже на Марка. Не похоже прежде всего по почти болезненной судорожности в движениях — даже полет руки по тетрадке был не плавным, как раньше, а импульсивным и сбивчивым. После того как порыв заканчивался, Марк как бы вдруг сразу обмякал и снова брел на диван к своей зачитанной детской книжке и своему растворенному в ней взгляду.

От постоянного лежания, или от бессонных ночей, или от того, что он почти перестал выходить на улицу, лишь иногда уступая, когда я очень уж настаивала, изменился и внешний его вид. Лицо стало непривычно одутловатым и потеряло существовавшую прежде стройность, под глазами, которые он часто тер тоже совершенно новым движением, появились мешки, весь его вид был настолько болезненным, что я даже начала волноваться. Одежда его — и рубашка, и брюки, то, в чем он ходил по дому, — потеряла прежнюю аккуратность и добавляла неопрятности к его общему внешнему виду.

Я пыталась вытащить его из дому, говорила, что понимаю, что он работает в соответствии со своим внутренним циклом, но нельзя же полностью замыкаться, ломать устоявшуюся структуру жизни, нельзя подчинять себя идее до такой степени, нельзя за идеей потерять мир.

На все это он отвечал, что чувствует себя отлично, что ему нравится новый стиль жизни, что он для него очень комфортен, что он как раз живет в согласии с собой, и нынешняя его жизнь не является никакой жертвой, а просто удобным способом существования.

— Почему же ты раньше, Марк, все делал по-другому, не так, как сейчас? — не отставала я.

Он смотрел на меня своим новым, шальным взглядом, вдруг на несколько мгновений становившимся веселым, даже задорным, как будто предлагая мне сыграть в какую-то новую, им выдуманную игру, но я вовсе не была уверена, что он на самом деле видит меня.

— Видишь ли, малыш, — говорил он с неподдельной искренностью в голосе, — раньше мы, извини за неловкое выражение, занимались формированием тебя, твоим воспитанием. Но воспитание требует дисциплины, к сожалению, и от воспитателя тоже. А сейчас мы этот этап прошли, сейчас у нас с тобой другая задача, очень непростая, к которой мы даже не знаем, как и подойти. И мои функции воспитателя на этом закончились, как и закончились и твои функции ученицы. Чего тебя учить — ты вон уже сколько учишься, уже должна бы все знать, а если не знаешь, значит, плохо училась. И у тебя, и у меня теперь другие функции, тут дисциплина несущественна, она даже может мешать, потому что теперь очередь за чем-то... — Он сбился, подбирая, видимо, подходящие слова, но потом сдался: — Не знаю даже, как назвать. Нужен какой-то артистизм, отход от норм, потому что, — он опять начал про свое, — мы хотим сделать что-то ненормальное, что не соответствует существующему пониманию вещей, существующей практике. И для этого нам нужен путь, отличный от нормы.

— Ты, значит, создаешь себе артистический образ жизни, — это было смешно, прямо до коликов то, что он говорил. — Во всяком случае, как ты его понимаешь.

— Во-первых, я не пытаюсь ничего создать, просто раньше мы жили вместе с тобой одни, а теперь — втроем. Я подняла глаза в деланном изумлении, неужто кто-то прячется за портьерой? — я, ты и девушка по имени Мечта или, скорее, Цель, Идея. Неужели ты еще ее не заметила? И конечно же, новая квартирантка требует для себя определенных условий жизни, так что я как минимум должен потесниться. А потом пора отчалить от привычного порядка, надоело, сколько можно, да и ненормальные вещи совершаются только веселыми ребятами.

Я пожала плечами, я так и не поняла, кто они, эти наши веселые ребята? Может быть, те, кто предпочитает легкий групповичок с неодушевленными бестелыми барышнями из миражных фантазий?

И действительно, через пару месяцев я заметила в Марке что-то новое, в его поведении, и особенно в глазах. В них появилось выражение постоянно шалящего ребенка, какая-то искорка веселья, этакий причудливый блеск. Он и смотрел теперь по-другому, как будто его летучий взгляд проходил сквозь конкретные вещи или предметы.

Я не понимала, как может измениться взгляд. Ну хорошо, можно научиться новой мимике лица или походке, например, но как можно изменить взгляд? Может быть, предположила я, это от чтения детских книг, может быть, от по-детски безразличной ему мятой одежды или вообще от новорожденного глобального безразличия, пофигистского подхода, называемого им теперь легкостью.

Впрочем, детскими книжкамии мятой одеждой «отход от нормы» не ограничился. Однажды я застала Марка, стоящим перед зеркалом и корчащим самому себе рожи. Я вышла из ванной, он стоял перед зеркалом в гостиной и корчил рожи, впрочем, как потом выяснилось, лишь одну какую-то очень важную рожу, пытаясь найти в ней оптимальное сочетание носа, рта, глаз и морщин лба.

Это могло быть весьма занимательным зрелищем, если бы не было таким странным. Марк простоял перед зеркалом минут двадцать, то ли не замечая меня, то ли просто не обращая внимания, при этом он разговаривал сам с собой смешным, ломаным голосом, бубня что-то вроде: «Нет, нос должен быть вот тут, на этой стороне. И верхняя губка вот так поджата, вот так, а ты, глаз, давай подергивайся». И, бормоча все это, он кривил нос, поджимал губу и несуразно перекашивал свое лицо, что с учетом его недельной, с намечающейся проседью небритости было не просто странно, но, наверное, и страшно.

Я стояла и думала, может, он на самом деле шизанулся за эти месяцы, может быть, он и был скрытым шизоидом, может быть, именно это и является причиной его загадочной судьбы и причиной странных, неясных реплик других людей о нем.

Тут я вспомнила о Роне, о том, что давно хотела поговорить с ним о Марке, но все как-то не случалось. Может быть, подумала я, и моя догадка вдруг показалась мне вполне реальной, может быть, все эти годы Марк сдерживался, контролировал себя, а сейчас под давлением искусственного, им же созданного стресса сломался, развалился. И может быть, его пора собирать, а не давать ему разваливаться дальше под напором выдуманной, на самом деле безумной идеи.

Но тут Марк то ли увидел меня, то ли просто решил наконец обратить внимание, он повернулся ко мне и засмеялся.

— Подойди сюда, посмотри, какую я рожу придумал.

— Сам придумал? — спросила я издевательски, даже зло, но все же послушалась и подошла.

— Сам, все сам, — сказал он удовлетворенно, не замечая моего тона.

И, когда я приблизилась, он сосредоточился и движением лица, которого я так и не успела разглядеть, смастерил свою только что изобретенную рожицу. Я невольно, даже не желая того, рассмеялась — рожица действительно была презабавная.

Собственно, на его лице ничего не изменилось, он не вылупливал глаза, не кривил и не морщил нос, не надувал щеки. Лишь слегка приподнялась верхняя губа, глаза лишь слегка округлились, и их выражение стало горестно-несчастным, несколько незапланированных морщинок легло на лоб и на переносицу— и произошло что-то неуловимое со всем лицом, но что именно, определить было невозможно. Как будто движение воздуха вдруг сдвинуло слегка каждую клеточку, каждую черточку, что само по себе было незаметно глазу, но сочетание всех мельчайших изменений породило новую, замечательно забавную форму.

Марку понравилось, что я засмеялась, он воспринял смех как одобрение своей кропотливой работы и, наверное, поэтому спросил;

— На кого похоже?

— На... — я задумалась, на кого-то он действительно был очень-очень похож сейчас, на кого-то из детства. — На гнома, нет, нет, на тролля, — предположила я.

— На очень несчастного троллика, — поправил он меня таким же несчастным, ломаным голосом. — Я придумал систему корченья рож. Идея в том, что ты ничего...

Но я прервала его, я не хотела слушать эту белиберду, да еще произносимую с таким авторитетным и серьезным видом.

— Ты сумасшедший, Марк, — сказала я, чтобы пресечь раскрытие секрета построения рож.