Читаем без скачивания Императоры. Психологические портреты - Георгий Чулков

Брат Константин, оказывается, был иного мнения. В Петербурге не было законного суда, ибо не было ни защиты, ни гласности. Такой суд невозможен в Польше. Применение такого судопроизводства в Варшаве равносильно «ниспровержению всех конституционных идей». Николай Павлович согласился с доводами брата не без досады. Но он считал своим долгом исполнить хартию 1815 года.

Надо было короноваться польской короной. Это раздражало Николая Павловича. Коронация имеет смысл, если признается, что власть – «божественного происхождения», но всякая конституция предполагает, что источник власти сам народ, а вовсе не какое-то божественное начало. Зачем же тогда короноваться? Но если этот обряд нужен, то по крайней мере надо сделать его как можно проще. «Чем меньше будет шутовства, тем это будет лучше для меня», – говорил император. Польский вопрос был самым мучительным вопросом царствования Николая. Он вскоре убедился, что поляки вовсе не склонны удовлетвориться конституцией 1815 года. Они явно мечтали о присоединении иных областей – прежде всего Литвы. В этом смысле покойным Александром были сделаны некоторые обещания, правда, очень сдержанные и неопределенные.

Николай Павлович в этом пункте мыслил как бабушка Екатерина, которая писала Гримму по поводу мнения прусского министра Герцберга: «Эта скотина заслуживает, чтобы его порядком побили, у него столько же познаний в истории, как у моего попугайчика… Он не знает, что не только Полоцк, но и вся Литва производила все дела свои на русском языке, что все акты литовских архивов писались на русском языке и русскими буквами… До XVII века не только в Полоцке, но и во всей Литве греческое исповедание было господствующим… Глупый государственный министр… Осел».

Такого же мнения был и Николай Павлович, поэтому, естественно, притязания поляков казались ему дерзостью. Вскоре он убедился, что польские тайные общества преследовали не столько цели народоправства, сколько самого крайнего национализма. «Я должен был бы перестать быть русским в своих собственных глазах, – писал Николай брату, – если бы я вздумал верить, что возможно отделить Литву от России в тесном смысле этого слова».

Споры между братьями по этому поводу приобрели характер весьма запальчивый. «Я был, есть и буду, пока буду жив, русским, но не одним из тех слепых и глупых русских, которые держатся правила, что им все позволено, а другим ничего. Матушка наша Россия берет добровольно, наступив на горло, – эта поговорка в очень большом ходу между нами и постоянно возбуждала во мне отвращение». Но Николай был тверд в своем мнении. «Пока я существую, – опять пишет он брату, – я никоим образом не могу допустить, чтобы идеи о присоединении Литвы к Польше могли быть поощряемы так как, по моему убеждению, это вещь неосуществимая и которая могла бы повлечь за собой для империи самые плачевные последствия».

Только в мае 1829 года совершилась в Варшаве коронация Николая. Когда в королевском замке, в зале Сената, император возложил на себя корону и, приняв в руки державу и скипетр, принес присягу, архиепископ-примас провозгласил троекратно: «Vivat rex in aeternum!» Сенаторы, купцы и депутаты воеводств хранили при этом гробовое молчание. Проницательные люди тогда же поняли, что обряд коронования оказался, как и предполагал Николай, бессмысленным фарсом.

После дипломатической поездки в Берлин царь возвращался в Россию через Варшаву. Недалеко от Красностава, за одну станцию до знаменитых Пулав, где неоднократно очаровывал польских дам и магнатов обольстительный Александр, явился к императору Николаю какой-то человек приглашать его остановиться в поместье княгини Чарторижской, матери Адама. Посланный был в ненавистном Николаю фраке; царь, с удивлением его осмотрев с головы до ног, отказался от посещения Пулав. При переезде через Вислу, на другом берегу царя опять встретило посольство. На сей раз явилась сама старуха княгиня. «Государь, – рассказывает очевидец, – стоя, несмотря на палящие лучи солнца, без фуражки, извинялся тем, что не может медлить в пути, так как цесаревич ожидает его на ночлеге. Старуха, которая имела вид настоящей сказочной ведьмы, продолжала настаивать и на повторенный отказ сказала: „Ах, вы меня жестоко огорчили, и я не прощу вам этого вовек!“ Государь поклонился и уехал». Очевидно, что новый царь не склонен был к тому дипломатическому флирту, каким занимался когда-то император Александр.

Ровно через год в Варшаве был открыт сейм. Он не собирался пять лет. Цесаревич Константин, как всегда непоследовательный, на этот раз был против созыва сейма и называл его громко, раздражая польских патриотов, «нелепой шуткой».

Но «нелепая шутка» была все-таки разыграна. Николай произнес тронную речь, которую сейм встретил холодно. Поляки поняли, что о воссоединении западных областей с Польшей не может быть и речи. Сейм, однако, не был распущен, несмотря на значительную оппозицию.

Но польские националисты не были удовлетворены создавшимся положением. Император думал, что он безупречен, как конституционный монарх. Нет, он не последует примеру Карла X. Нельзя безнаказанно нарушать клятвы, данные всенародно. 30 июля император принял французского поверенного в делах барона Бургоэна. Этот барон в своих записках воспроизводит свой разговор с Николаем. Русский царь был взволнован сообщениями о парижской революции.

– Что произойдет, если Карла X свергнут? Кого посадят на его место? Не будет ли во Франции республики?

– Нет признаков, чтобы думали о республике, – сказал Бургоэн.

Они гадали о возможном будущем.

– Станем по крайней мере надеяться, что монархическое начало будет спасено, – повторял несколько раз Николай Павлович.

Собеседники стали перебирать возможных претендентов на трон – герцога Ангулемского, герцога Бордоского…

Упорный бой королевской гвардии восхищал царя.

– Молодцы ваши королевские гренадеры! – говорил он с искренним восторгом.

В начале августа пришло известие, что королем Франции провозглашен герцог Орлеанский – Людовик-Филипп. Николай Павлович негодовал. Как! Помимо прямого наследника завладевает престолом этот сомнительный представитель королевского дома с репутацией к тому же демократа и либерала! Под первым впечатлением от этого известия император отдал запальчивый и странный приказ кронштадтскому военному губернатору. Все французские корабли, поднявшие трехцветный флаг вместо белого, немедленно должны быть изгнаны из русской гавани. И вновь прибывшие суда не смеют войти в Кронштадтский порт под непристойным трехцветным флагом. В них надо стрелять, если они рискнут все-таки войти в наши воды. Это был жест во вкусе императора Павла. Но Николай был благоразумнее отца. Императору пришлось отменить свой приказ после разговора с Бургоэном, который не замедлил явиться к разгневанному царю.

– Принцип легитимизма – вот что будет руководить мною во всех случаях, – сказал царь с театральной торжественностью.

Подойдя к столу, он ударил по нему кулаком и в гневе воскликнул:

– Никогда, никогда не могу я признать того, что случилось во Франции!

– Государь! – будто бы возразил Бургоэн. – Нельзя говорить «никогда». В наше время слово это не может быть произносимо: самое упорное сопротивление уступит силе событий.

В конце концов, если верить этому хитрому французскому дипломату, Николай Павлович стал менее строптив и запальчив, Бургоэн недвусмысленно дал понять императору, что в крайнем случае Франция не станет уклоняться от войны и что грозные окрики не испугают ее. Он даже имел дерзость намекнуть, что в случае новой коалиции демократическое правительство будет искать поддержки у народов. Николай вынес эту дерзость. Они стали мирно обсуждать параграфы новой конституции.

– Если бы, – сказал император, – во время кровавых смут в Париже народ разграбил дом русского посольства и обнародовал мои депеши, все были бы поражены, узнав, что я высказался против государственного переворота, удивились бы, что русский самодержец поручает своему представителю внушить конституционному королю соблюдение учрежденных конституций, утвержденных присягой.

Однако восстание в Брюсселе снова напомнило Николаю, что ему, самодержцу, следовало бы, по принципу Священного союза, вмешаться в это дело. Но в это время не на шутку перепуганный Константин Павлович стал писать царю письма с мольбой не впутываться в эту опасную историю. О новой коалиции не может быть и речи. «Я сильно сомневаюсь, – писал Константин Павлович, – чтобы в случае, если бы произошел второй европейский крестовый поход против Франции, подобно случившемуся в 1813, 1814 и 1815 годах, мы встретили бы то же рвение и то же одушевление к правому делу. С тех пор сколько осталось обещаний, неисполненных или же обойденных, и сколько попранных интересов! Тогда, чтобы сокрушить тиранию Бонапарта, тяготевшую над континентом, повсюду пользовались содействием народных масс и не предвидели, что рано или поздно оружие могут повернуть против пас самих».