Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2008) - Новый Мир Новый Мир

Вместе с тем известная американская поэтесса Сильвия Плат, которой удалось свести счеты с жизнью лишь с третьей попытки, оставила поразительный по тонкости и трезвости роман-самоанализ “Колба”, где описала свою душевную болезнь. Гениальный (и, несомненно, душевнобольной) Рембо подарил нам термин litteraturicide — “самоубийство посредством литературы”. Стоит ли удивляться, что психиатры и психологи, историки литературы и исследователи культуры столь внимательны к душевному здоровью — и нездоровью — творческих личностей — прежде всего литераторов? К многочисленным трудам, затрагивающим эти темы, относится и книга Ирины Евгеньевны Сироткиной.

Сироткина — психолог, занимающийся историей науки, среди прочего — историей психиатрии в дореволюционной России. Ее книга “Классики и психиатры”1 была первоначально издана в 2002 году на английском языке, так что перед нами авторский перевод. Поскольку книга эта предназначалась западному читателю, мы не будем комментировать наличие в ней более или менее общеизвестных сведений о русских писателях и о русской общественной жизни — они не нам адресованы.

1 Сироткина Ирина. Классики и психиатры. Психиатрия в российской культуре конца XIX — начала XX века. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 271 стр.

Зато отечественному читателю, быть может, интересно и полезно было бы узнать кое-что из истории отечественной психиатрии — ведь нам известны всего три-четыре имени, да и о таких замечательных людях, как Кандинский или Ганнушкин, большинство из нас знает только то, что они были. Такие сведения в книге есть; более того, из библиографии видно, что автор “перелопатил” огромный и малодоступный материал, включая не только, например, медицинские журналы XIX века, но и материалы архивов.

К сожалению, рассказы о ярких, неординарных личностях, какими были малоизвестные неспециалистам русские психиатры В. Чиж, П. Карпов,Н. Баженов и многие другие, рассредоточены по разным главам весьма прихотливым образом: большей частью эти сведения привязаны к личностям русских классиков, о ком те или иные психиатры высказывались. Классиков же, о которых в книге Сироткиной говорится более или менее подробно, четверо: это Гоголь, Достоевский, Толстой и Пушкин. Кроме того, в главе 4-й кое-что сказано о Гаршине и символистских кругах. Соответственно, в результате в одной главе будут суждения, допустим, Н. Баженова о Достоевском, в другой его же — о Толстом.

И. Сироткина достаточно четко дает понять читателю, что сама она не берется судить о том, насколько психически здоров был, например, Гоголь. Она ограничивает свою задачу тем, чтобы рассказать, что по этому поводу думали либо лечившие данного писателя врачи, либо те, кто обсуждал его психическое здоровье уже после его ухода из жизни. Притом нередко приводятся свидетельства не только медиков, но и литературных критиков, друзей, родственников писателя.

Отмечу, что английское заглавие книги И. Сироткиной “Diagnosing literary genius. A cultural history psychiatry in Russia, 1880 — 1930” более точно соответствует содержанию ее труда. Конечно, если бы по-русски книга называлась “Что писали русские психиатры XIX — начала XX века о наших классиках” — это не звучало бы достаточно эффектно; к тому же Белинский, Мережковский и многие другие “культурные герои”, которых занимало душевное здоровье русских классиков, — отнюдь не психиатры. И быть может, в этом случае на книгу И. Сироткиной не откликнулись бы — пусть в жанре аннотаций — многие оперативно работающие медийные авторы. Однако такое неброское заглавие куда лучше отражало бы реальное содержание книги.

Тем более обидно, что огромный материал, найденный автором в таких ныне забытых источниках, как труд П. И. Карпова “Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники” (М. — Л., 1926) или “Психология казнимых” Н. Н. Баженова (М., 1906), оказался распылен. Что уж говорить о журналах начала прошлого века, — например, о таком красноречивом культурном феномене, как “Клинический архив гениальности и одаренности” (1925 — 1929), и тем более об архивных фондах — в частности, о фонде П. Б. Ганнушкина...

А в результате остается неясным, кого из отечественных авторов стоило бы причислить к отцам-основателям русской психиатрии как науки.

Я разделяю позицию, согласно которой при анализе чужого труда следовало бы исходить из того, что в нем есть, а не из того, чего в нем нет. Однако в обсуждаемой работе я усматриваю кардинальный пробел, причины которого решительно затрудняюсь объяснить: это отсутствие в книге обсуждения наиболее значимой для нашего времени концепции патографии как таковой — не столько патографии как жанра, но и прежде всего как определенного аспекта психиатрического анализа, основанного на той или иной “философии психиатрии”.

Я имею в виду прежде всего феноменологическую психиатрию Карла Ясперса, который оставил нам не только классические образцы патографи-ческих описаний, но и сформулировал фундаментальные принципы такого описания. Можно возразить, что Ясперс — не русский психиатр и принадлежит он XX, а не XIX веку. Так ведь и многократно упоминаемый И. Сироткиной Фрейд принадлежит в большей мере веку XX!

Впрочем, в заключении к книге мы находим два абзаца, посвященных труду Ясперса “Стриндберг и Ван Гог” (1926). К моему крайнему изумлению, И. Сироткина приписывает подходу Ясперса как раз то, против чего Ясперс так последовательно высказывался, а именно: “попытку объяснить творчество болезнью” и “стремление редуцировать произведение к симптому” (в обоих случаях курсив автора).

Русский перевод книги Ясперса “Стриндберг и Ван Гог” вышел в 1999 году. Будучи написан девяносто лет назад, этот труд Ясперса и сейчас дает богатую пищу для размышлений. Однако упомянутая книга не стала фактом нашей интеллектуальной жизни, что заставляет меня начать ab ovo.

Итак: что же на самом деле руководило Ясперсом в его патографиях и чем они ценны для нас? Напомню некоторые факты, хорошо известные как медикам, так и историкам культуры. Батюшков духовно угас, погрузившись в безнадежную депрессию за 33 года до своей физической кончины. Гоголь страдал маниакально-депрессивным психозом и умер от истощения, как это нередко бывает с тяжелыми депрессивными больными, отказывающимися от пищи. Гончаров был ипохондриком, и его депрессии были крайне мучительны. Достоевский не только был болен эпилепсией, но и страсть его к азартной игре имела патологический характер. Уход Толстого из дома был проявлением так называемого “старческого параноида”. Гаршин неоднократно переживал тяжелейшие депрессивные приступы, последний из которых и оборвал его жизнь: Гаршин бросился в лестничный пролет.

А больной туберкулезом Чехов с его безумной поездкой на Сахалин? Разве этот поступок не был бегством от неразрешимого внутреннего конфликта, о котором мы по существу так ничего и не знаем?

Врубель последние годы жизни провел в психиатрической клинике. Андрей Белый, несомненно, страдал серьезным психическим расстройством. У Мандельштама был тяжелый невроз, а к тому же он пережил психотический эпизод (с попыткой суицида), от которого, видимо, уже не смог полностью оправиться.

Анна Ахматова была человеком трезвого и проницательного ума, но страдала агорафобией — боязнью открытого пространства, так что не всегда могла без посторонней помощи перейти улицу. Маяковский вообще не отличался душевным здоровьем — его поза “хулигана” была обусловлена потребностью сверхчувствительной личности в психологической защите; отсюда же и пресловутая мыльница, которую он носил с собой, чтобы защититься от возможной инфекции.

Есенин пережил многочисленные эпизоды алгокольного психоза. Сдержанный и сверхупорядоченный Брюсов тем не менее был морфинистом. Богатый материал для психиатра содержат дневниковые и полудневниковые тексты Эйзенштейна. Жестокий депрессивный приступ с многомесячной бессонницей перенес Пастернак, вообще-то отличавшийся душевным здоровьем.

“Странности” творческих личностей неизменно побуждают нас задумываться о том, какую роль сыграли в творчестве того или иного художника, писателя, режиссера специфические особенности его душевного склада. Применительно к тем культурным героям, о душевном нездоровье которых нам известно, эти раздумья принимают вид вопроса: осуществились те или иные свершения “благодаря” или “вопреки”? И эти вопросы задают отнюдь не одни лишь наивные читатели или зрители. Другое дело, что даже весьма образованные люди именно здесь склонны мыслить штампами и защищать своих “идолов” от подозрений в душевном нездоровье.