Читаем без скачивания Перехватчики - Лев Экономов

— Ты что-то хотел сказать? — тихонько спросил я Пахорова.

— Потом, — он покосился на товарищей. — Я не знал, что они здесь.

Все это меня заинтриговало, и теперь я с нетерпением ждал ухода друзей.

— Ну, что у тебя, выкладывай! — сказал я Пахорову, как только закрылась за ними дверь.

— Понимаешь, какое дело… — он все еще мялся. — Как бы тебе сказать? Ну, в общем, я хочу снова перейти на летную работу. Она мне теперь снится каждую ночь. И только во сне я бываю счастлив. Возьмешь в свое звено? Все-таки я был у тебя ведомым…

— И неплохим ведомым, — сказал я. — Только как же с медицинской комиссией? Тебя же забраковали из-за сотрясения мозга.

Пахоров достал из портсигара папиросу, помял в пальцах, потом посмотрел на спящую на кровати дочку и сунул папиросу в карман.

— У меня не было сотрясения, — глухо сказал он.

— Выходит, врачи ошиблись в диагнозе?

— Да. Я сказал, что меня тошнило, но это неправда. Меня не тошнило.

Он замолчал, настороженно посматривая на меня из-под бровей.

Я не стал опрашивать, зачем соврал тогда Пахоров. Было ясно, что он струсил после гибели Кобадзе. Впрочем, ребята об этом догадывались и раньше. А вот Шатунов своим ударом помог ему скрыть трусость от товарищей.

— Но ты понимаешь, что теперь тебе придется сказать правду? — спросил я, вдруг почувствовав к бывшему летчику неприязнь.

Пахоров молчал.

— Ты понимаешь, что эту правду должны в полку узнать все летчики? Только через нее лежит твоя дорога в небо. Но и это еще не все. Простит ли тебе командование — неизвестно.

Пахоров продолжал молчать.

Вошла Люся с подносиком в руках, принесла нам чай и снова ушла. Поняла, что у нас серьезный разговор, и не захотела мешать.

Пили молча. Пахоров, нахмурив брови, думал тяжелую думу. Потом поднялся и стал прощаться.

— Поговоришь с Семенихиным? — спросил он. Но тотчас же спохватился. — Нет уж, я сам. Кто сказал «а», пусть скажет и «б».

Он ушел.

Мне стало жаль Пахорова. Ведь того, что с ним случилось, могло бы и не быть. Поддался уговорам своей Адочки — и вот теперь расхлебывает.

А ведь Люся меня тоже просила бросить летное дело. Впрочем, она знала, что я не соглашусь, и говорила просто так, чтобы отвести душу. Тогда многие жены ударились в панику.

«…НЕ МОЛНИЯ ЛИ ЭТО, СБРОШЕННАЯ С НЕБА?..»

Они приземлялись на непривычно большой скорости и быстро сбегали с полосы, чтобы уступить место другим. Посадочными парашютами никто не пользовался — дул хороший встречный ветер. Прямые, будто воздушным потоком срезанные кили и концы плоскостей казались необычными для наших глаз, привыкших к закруглениям и зализам. А тонкий пронзительный свист и вереск с непривычки резали ухо, и нам невольно приходилось морщиться.

— Да, внушает силу. С каким напором идут, — переговаривались техники между собой, наблюдая за посадкой незнакомых, точно прилетевших с другой планеты машин.

— «Эх, тройка! Птица тройка! Кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, — в той земле, что не любит шутить… — декламировал Приходько, самый восторженный и самый веселый из всех нас. — …И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?.. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба?..»

К приземлившимся самолетам подъезжали тягачи и отбуксировывали на стоянку.

Не занятые работой летчики и техники сгрудились около первой машины и тормошили пилота, перегнавшего ее на наш аэродром, назойливо лезли к нему с вопросами, как журналисты на какой-нибудь пресс-конференции.

Я сразу узнал и машину и летчика. И другие, побывавшие на переучивании, тоже узнали.

«Летучий Голландец» — так называли майора Яшкина в той части. Опять, наверно, у него выдалось «окно» в испытаниях, вот и прилетел к нам «для поддержания летной формы», как обычно объяснял он.

Яшкин с каждым здоровался за руку и всех называл на «ты».

Трудно было поверить, что этот кривоногий, неказистый на вид человек минутой назад держал в своих длинных неуклюжих руках такую сильную красавицу.

Белая блестящая машина была похожа на морскую летучую рыбу, выброшенную волной на палубу. Лишенный каркаса, фонарь кабины напоминал большую водяную каплю. Рыба расправила тонкие плавники-крылья и теперь была готова снова ринуться в воздух.

Яшкин говорил, что машина значительно сильнее той, на которой мы летали, и скорость значительно больше, и высотоподъемность.

— Обижаться, хлопцы, не будете. Хорошая штука. Да мы и сами понимали: такая сигара с короткими, отброшенными назад крыльями могла носиться в воздухе только благодаря очень сильным двигателям и большой скорости.

— А как техники, они не будут обижаться? — спросил Мокрушин, открыв на двигателях боковые лючки. — Он только что приехал из академии, куда сдавал экзамены на заочное отделение, и кое-что уже знал о новой машине.

Яшкин пожал плечами:

— Скоро убедитесь сами.

Техники кисло заулыбались. Они сразу увидели, что подходы к двигателям и различным агрегатам на новом самолете были плохими. В иные места руку нельзя было просунуть.

Прислушиваясь к их разговору, я узнал, что тяга на новом самолете от двух двигателей в несколько раз больше, чем на старом.

Летчики этому могли только радоваться.

Впрочем, и для техников имелись на самолете улучшения. Им понравилось, что все агрегаты топливной системы собраны в кучку; если что-то вышло из строя, не нужно гадать, за какой агрегат браться. Кроме того, на многих агрегатах самолета и двигателя стояли заводские пломбы; выполнять работы на них разрешалось только представителям завода — наши техники могли лишь заменить вышедший из строя агрегат на новый. А это было куда проще.

Но по-настоящему техники обрадовались, когда узнали, что топливный фильтр на новом самолете был сделан так, что там не образовывались зимой кристаллы, которые обычно забивали фильтрующий фетр.

— И теперь не нужно после каждого вылета чистить его? — с недоверием спрашивали они у Яшкина.

— Конечно. Только через двадцать пять часов налета.

— А если кристаллы появятся?

— Исключено. — И он стал рассказывать о конструктивных особенностях двигателей с такими подробностями, что мы только позавидовали его знаниям.

«Да, иным и не может быть летчик-испытатель», — подумал я.

Однако, что бы ни говорил Яшкин, как бы ни расписывал достоинства самолета, плохие подходы к агрегатам техников очень смущали. Ведь не случайно все ключи к бортовой инструментальной сумке были привязаны на веревочках, как варежки у ребенка. И было известно: если уронишь ключ или гайку в двигатели, придется расстыковывать самолет — отсоединять хвост от передней части фюзеляжа. А для этого требовалось отвинтить не один десяток стыковочных болтов, отсоединить гидравлическую систему, которая идет на стабилизатор и на управление соплом двигателя, тяги управления стабилизатором и рулем поворота, электроразъемы самолетной электросистемы, дренажи топливной системы, трубопроводы для керосина.

Мы не увидели пушек и пулеметов под фюзеляжем, к которым так привык глаз и которые, как нам помнилось, были на этом самолете, когда он проходил испытания. Вместо них под плоскостями стояли выступавшие вперед пилоны, вроде балок, что были установлены на наших старых штурмовиках. «Значит, и здесь мы будем иметь дело со снарядами», — мелькнуло у каждого в голове.

В кабане я заметил сбоку экран радиолокатора. Все стало ясно: для обнаружения цели на истребителе-перехватчике была установлена своя радиолокационная станция перехвата и прицеливания.

— Это по эквиваленту заменяет то, что стоит у нас? — спросил Лерман, показывая Яшкину на пилоны.

— Вполне, — улыбнулся Яшкин. — И даже с лихвой, — ему явно надоел этот слишком любопытный парень. Но вообще-то Яшкин не показывал своего превосходства. Он относился к нам как к старым пилотягам.

Мы узнали от Яшкина, что программа переучивания рассчитана на несколько месяцев. За это время мы должны были достигнуть в боевой подготовке того же уровня, на котором остановились, летая на прежних машинах.

Новыми самолетами пока можно было укомплектовать несколько звеньев. Стало быть, только какая-то часть летчиков смела надеяться на то, что в ближайшие дни пересядет на новые перехватчики. Но какой эскадрилье выпадет это счастье — никто не знал. Пока же к самолетам никого не допускали. Они стояли зачехленными от носа до хвоста, возбуждая к себе у всех без исключения огромное любопытство.

Даже запеленутые в зеленый брезент, они не теряли своих прекрасных очертаний и казались быстрыми и грозными, как молнии.