Читаем без скачивания Закон души - Николай Воронов

Проталкиваемся среди курильщиков в свободный угол.

Пытаюсь унять волнение. И он не может совладать с собой. Стоим и слушаем, как ухает наше дыхание. Первым говорю я. Слова вибрируют:

— Ну чего тебе от нее? Осточертел. Имей совесть не привязываться.

— Не могу, товарищ.

Смехотворно — «товарищ»!

— Навязчивость, она сродни нахальству. Хочешь объясниться — найди подход.

— Советчик. Сам с Женькой крутит и в советчики лезет. Я таких советчиков…

Он выругался. Я тоже завинтил матерщину.

— Лучше потолкуем, товарищ.

— Пошли осетры в Волгу плотины долбить.

— Ты холостяк?

— Он самый.

— Девок тебе не хватает?

— Замужние нравятся.

— Мужья ноги повыдергивают, спички вставят.

— Первым попробуешь?

— Ты что, живешь с ней?

— На одной земле.

— Спишь с ней, спрашиваю?

— Ты или пьян, или пыльным мешком из-за угла напуган. Вот подвешу в челюсть.

Он поглядел на мой кулак.

— Кто ты Женьке, чтоб грозиться?

— Знакомый.

— Тогда что ты?! Она только сказала — опостылел. Ночью пустит. И все забудет. Ты для Женьки прохожий… Довел я ее… Я обормот. Но она — вертухайся не вертухайся — никуда не денется от меня.

— Чего хорохоришься в таком случае?

— С похмелья, товарищ, трубы горят. Опохмели.

— Катись ты… Породу вашу, кающихся идиотов, ненавижу!

Я шел на свет и запах арены, а хотелось наружу, в парк, что рядом с цирком: там безлюдье, куржаковая свежесть и мягкость.

Но тот порыв, который нес меня в четвертый ряд, был сильней.

Ее кресло было не занято. Я позлорадствовал: осмотрительна — с врагом бы сидела.

Выбежал артист, блистающий никелированными крыльями и шлемом, пристегнулся к аппарату, спущенному из-под купола. Вскоре на манеже появилась русая циркачка в слюдяном шарфе. И в воздух. По лестнице, опущенной пилотом. На лету. Без страховки. Кокетливо помахивая узкой ладошкой.

Было боязно за нее, затем просто жутко. Держась зубами за мундштук, приделанный к канатику в плюшевой оболочке, она вертелась сверкающим веретеном. Пилот кружил под куполом, стискивая во рту верхний мундштук канатика.

Они как бы раскружили мое упругое ожесточение. Я стыдился себя, недавнего. То видел Женю мучительно разбросившей руки по стене (далось же мне навязывать ей мороженое), то спокойной:

«До смерти опостылел».

Униформисты принялись натягивать сетку для выступления воздушных гимнастов, а клоун начал охотиться за собственной шляпой. Я ушел из цирка.

Эскимо размякло. Хотел зашвырнуть в сквер, но передумал, заметив мальчишек, пинавших конский котях. Подошел к самому юркому, отдал контрамарку и мороженое. Он игигикнул от радости, помчался к цирку. В дверях едва не врезался в «товарища».

Может быть, «товарищ» видел, как я выбирался со своего ряда, и поспешил выйти за мной, а то и просто слонялся по подкове коридора, чтобы не пропустить Женю, если она попытается удрать с представления.

Он задымил и вдруг ударил папиросой об асфальт так, что она выпыхнула искры, и побежал ко мне.

Мальчишки бросили гонять котях, оцепенели.

Бежал он грузновато, поэтому я не стал занимать оборонительную позу. Кабы он был в ярости да прицелился напасть на меня, то вихрем бы мчался и весь напружиненный.

— Куда, товарищ, Женька-то… куда она… делась?

— Исчезла.

— Любишь ее?

— Что-то вроде есть.

— И я люблю. И ты со своими чтотами не суйся.

Я пошел по направлению к металлургическому заводу. Он догонял меня, просил не встречаться с Женей, звал в ресторан «Магнит» («Опохмели. Там все уладим»). Я шагал, безразличный и к нему, метусившемуся то сбоку, то впереди меня, и к себе.

Над заводом дрожало красное марево. В мареве чеканно чернели трубы мартенов. Самая высокая плескалась длинным зеленым огнем. И казалось, что небо, грифельно-темное над ее жерлом, вот-вот вспыхнет.

Тротуар неподалеку от промбанка был искромсан пневматическими молотками. Из асфальтовых развалов парило. Я прыгнул сквозь облако и ощутил веками, что на ресницах прибавилось инея. От того, что ресничный иней стал мохнатей, я почему-то испытывал удовольствие. Именно в этот момент, когда в моем настроении возникла солнечная точка, к моему затылку прилетел кусок асфальта. От белого взрыва боли я как бы сделался невесомым, потому и не почувствовал своего падения. Я бы, наверно, сразу очухался, но меня морочили калейдоскопические орнаменты, их муторно было рассматривать, но и оторвать взгляда не удавалось. Сверху приплющивала несдвигаемая тяжесть, я испугался, что придавлен прокатным валком, изо всех сил оттолкнулся ладонями от чего-то тало-холодного и очнулся.

Я шагал, пошатываясь. Сполох над самой высокой мартеновской трубой уже не трепыхался. Красное марево истончалось, угасая с исходом доменной плавки. Панорама завода теряла грозную твердость. И небо, в котором металлургический дым сгрудился в горные хребты, принимало добрый сизый оттенок.

Затылок он мне не пробил: спасла опушка шапки. И голова вроде не болела, но была мозговая возбужденность, отгонявшая сон. Правда, я задремывал, но только на мгновение. Напрягался и разрывал пуховые нити дремы. И тотчас Женя высыпала в мою горсть теплые монеты — два гривенника и два двадцатчика, потом мы стукались лбами, доставая авторучку, и дыхание Жени надвигалось на мои губы, а после я видел ее глаза — в одном, около зрачка, коричневый треугольничек, — хрупкую длинноту ее шеи, замкнутой от ключиц до подбородка рубчатым воротником, черный материал свитера, обжавший грудь, и тут воображение продляло жест, который у меня было возник в цирке, когда я стоял перед Женей, но который я заковал в себе, и мои ладони плыли по черноте свитера, и были застенчивы, и не обижали, и Женя не прогоняла их.

Я падал, как в волновую впадину, в легкое забытье. Через миг меня снова возносило в пробуждение. И с каждым разом сильней истончалось воображение, как то красное зарево, перед которым я упал, и все во мне подчиняла тревога о Жене.

Что он за человек, тот, с антрацитовыми глазами? Что заставило его оглушить меня обломком асфальта? Безнадежность? Или не в новинку для него рушить на землю человека? Наверно, безнадежность. Странный какой-то. Малахольный. Да что я его облагораживаю! Женя бы не скрылась, если бы он не был опасен. Правильно, что скрылась. После того, как шарахнул меня, наверняка махнул на трамвае на правый берег и стучался к ней в квартиру, а то и добыл где-нибудь в подвале топор, взломал дверь и… Нет-нет, соседи не допустят. Да что соседи? Разные они, соседи. Всякое случается при соседях.

Поднялся до рассвета, чтобы заглушить тревогу повторением атомной физики. Только зря выходил на кухню. Ничего не пошло в голову: ни то, как Резерфорд выбил альфа-частицами протоны из атомов азота, ни то, что такое искусственная радиоактивность, открытая супругами Жолио-Кюри.

Утром побежал к заветному киоску.

Изнутри к оконцу была приложена бумажка. По ней простым карандашом:

Порядок! Жива!

Повернул обратно. Пришлось рысить: мороз. Не заметил, как прихватило ухо.

Все-таки заставил себя учить атомную физику.

В два часа пополудни снова был у киоска. И опять за стеклом бумажка, только надпись другая и уже красным карандашом:

Прежняя киоскерша обедала с часу до двух.

Все течет, все изменяется. Утешусь-ка философией, сяду в автобус и покачу к проходной. Пока еду, пока иду по тоннелю, да пока приму смену, тут и гудок — становись к станкам.

Сел в автобус. Посматривал на мельканье заиндевелых проспектных деревьев, на бег мальчишек по льду пруда, на черный наш завод, начадивший дыма на всю вселенную — сквозь него нигде не пробилась нынче небесная сининка.

Тоннель. На стенах под матовыми колпаками электрические лампочки; над колпаками, будто тарантулы, проволочные сетки.

Шуршание шагов. Длинное, слитное. Но нет-нет и возникнет цокающий звук подковки, гулкое уханье резиновых сапог или хлопки подошв, похожие на бой валька по белью.

Кто-то уцепился за хлястик моей «москвички», Кирилл. Весело жмурится.

Он. Была?

Я. Была.

Он. Превосходно! Почему кислый тон? Что-нибудь не так?

Я. От удачи к смятению и — в безнадежность.

Он. У нее другой настрой.

Я. Сомневаюсь.

Он. Сегодня видел и беседовал.

Я. Я не дитятя. Что ты меня в качалку и в рот сахарную пустышку?

Он. Эх ты, Ерепенькин сын. Никто и не убаюкивает тебя.

«Наверно, помирилась с «товарищем!» Умолил, что ли?»

Он. Немножко, Дипломат, говорили о тебе.

Я. Зацепку придумал.

Он. Она спросила: «Рядом со мной паренек сидел. Приятный паренек. Не из вашего цеха? И нажала снизу на кончик своего носа. Я сказал: «Из нашего. Только не паренек. Женатик».