Читаем без скачивания Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В английском языке слова candid или candor почти утратили свое прежнее значение. Во времена же Вольтера они, как и во французском, означали не “говорить неприятную правду”, а “изо всех сил думать о других хорошо” – как всегда и поступал Кандид. В “философской повести” Вольтер обрушивается на бездумный религиозный и философский оптимизм (плохо завуалированная критика Лейбница, полагавшего, что все к лучшему в лучшем из миров). Кандид, юноша, судивший “о вещах довольно здраво и очень простосердечно”[381], переживает череду странных приключений: его постоянно преследуют разнообразные злодеи, вынуждают пойти в болгарскую армию, подвергают порке, он терпит кораблекрушение, его предают и грабят, и все это он пытается примирить с учением “величайшего философа того края [Германии] и, значит, всей земли” доктора Панглоса (то есть “всеязыкого”). В итоге Кандид приходит к тому, что лучше всего не ездить далеко и “возделывать свой сад”.
Может, открывшийся Кандиду мир и дурен, но читать о нем чрезвычайно увлекательно. Даже потрошение и насилие, свидетелем которых он становится, или отрезание одной ягодицы у каждой подвернувшейся женщины описаны с безмятежной прозаичностью. Так, Кандид выясняет, что в Англии считается “полезным время от времени убивать какого‐нибудь адмирала, чтобы взбодрить других”. После театра Кандид отправляется на ужин, похожий “на всякий ужин в Париже: сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия”. Довольно длинная череда мишеней, но стрелы попадали в цель.
Вернувшись на родину и будучи допущенным ко двору, Вольтер сделался наперсником мадам д’Этуаль, а она, когда стала королевской фавориткой и приняла титул маркизы де Помпадур, отблагодарила старого друга, устроив для него избрание во Французскую академию и назначение придворным историографом. “Для достижения маленького житейского успеха полезнее перекинуться четырьмя словами с королевской любовницей, чем написать сто томов”[382], – заключил он, но “тома” все же написал. Адам Гопник в статье для New Yorker называет книги Вольтера “живенькими байками в горшочках”, но это обесценивание. Вольтер и сам часто отзывался об историографии с пренебрежением. Ему приписывают популярный афоризм: “Историки – это сплетники, которые дразнят мертвых”. И он точно писал, что “история – не что иное, как картина преступлений и несчастий”. Но он не верил в подобные сентенции – а если и верил, то недолго. Вольтер вечно противоречил себе.
При всей неоднозначности позиции Вольтера исторические сюжеты задействованы у него часто – взять хотя бы такие пьесы, как “Мариамна” (действие происходит в древнем Иерусалиме), “Магомет” (об основателе ислама), “Заира” (об Иерусалиме VII века), “Аделаида Дюгеклен” (о Франции XV века), “Смерть Цезаря”, “Альзира” (о Перу, XVI век) и “Сократ”. А ведь есть еще серьезные прозаические работы, начиная с “Истории Карла XII, короля Швеции” (1731), которую критики сочли новым словом в историографии – относительно структуры, формы и стиля[383]. Книга получила международную известность.
Следующее погружение Вольтера в прошлое потребовало двадцатилетнего изучения первоисточников. (Вольтер мог закончить первую книгу и раньше, но мадам дю Шатле спрятала рукопись и вынудила сосредоточиться на научных опытах.) Книги выходили одна за другой: “Век Людовика XIV” (1751), “Век Людовика XV” (1746–1752) – культурная история страны при Людовике XIV (1751), том о войне 1741 года (1755), том о России при Петре Великом (1760), история Парижского парламента (1769), а еще посреди всего этого – чрезвычайно амбициозный “Опыт о нравах и духе народов” (1756). Этот всеобъемлющий очерк цивилизации (слово moeurs во французском заглавии Essai sur les moeurs может означать не только нравы и мораль, но и обычаи, идеи, верования и законы) включает сто семьдесят четыре главы, посвященные прошлому Европы от Карла Великого до Людовика XIV, описанию колониальных приобретений Франции, истории Индии, Китая и мусульманского мира. Вольтер утверждал, что предпочел начать с Карла из уважения к Жаку-Бениню Боссюэ (1627–1704), покойному епископу Мо. Автор вдохновленного Библией “Рассуждения о всеобщей истории” 1682 года (по его мнению, всякое крупное историческое событие – часть божьего промысла) остановился как раз на эпохе Карла, и его сочинение продолжало пользоваться успехом (Гиббон приписывал ему свое обращение в католичество). В действительности подход Боссюэ не особенно вдохновлял Вольтера, да и о событиях до 800 года он тоже кое‐что пишет, но посвящение великому проповеднику было удачным рекламным ходом.
Перечисленные книги в совокупности оказали огромное влияние на развитие историографии. Уже в 1738 году Вольтер обозначил свою позицию: “Историю нужно писать с философских позиций”. Через пятнадцать лет в статье “История” для “Энциклопедии” Дени Дидро он отметил: “От современных историков требуется больше деталей, больше обоснованных фактов, точных дат, авторитетов, больше внимания к обычаям, законам, нравам, торговле, финансам, земледелию, населению”[384]. Здесь Вольтер порывает с традицией рассказа о внешнеполитических и военных событиях и (кажется, впервые в сочинении о прошлом) представляет новую доктрину, выделяя технологическое развитие как важнейшую область исследований[385]. Историография добивается наилучшего результата, если берется и за “изучение изобретений и прогресса (механических) искусств с описанием их механизма”. Выглядит так, как если бы мадам дю Шатле стояла у автора за спиной. Как бы то ни было, Вольтеру удалось освободить историографию и от фиксации на древностях, и от чрезмерной концентрации на Европе, которую он рассматривал как общность, а не просто как кучку государств. Вольтер не довольствовался рассказами о королях и королевах, но когда все же писал о них, то делал весьма меткие замечания. Английскую королеву Елизавету I он описывал с тонкой проницательностью:
Во время заключения Елизавета, преследуемая своей сестрой Марией, наилучшим образом воспользовалась своим несчастьем, изучая языки и различные направления в литературе. Но из всех искусств, в которых она преуспела, наиболее верно ее описывает одно – умение ладить с сестрой, с католиками и протестантами, умение притворяться, а тем временем учиться править[386].
У этого подхода есть явные изъяны. Порой Вольтер вольно обращается с фактами (один французский ученый составил двухтомник “Ошибки Вольтера”), подробности полагает “паразитами, уничтожающими великие труды” и к тому же обильно цитирует других авторов, не оговаривая этого. Его всемирной истории недостает сюжетной увлекательности. Он неоднократно предостерегает историка от ангажированности, но везде и всюду высмеивает католическую церковь. Эмили дю Шатле критиковала предыдущие исторические работы, очень часто представлявшие
