Читаем без скачивания Лили. Сказка о мести - Роуз Тремейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Птичка умеет петь, мисс?
– Нет, – говорит Лили. – Но может однажды научиться.
Просека, что ведет на ферму «Грачевник», отходит от тракта в полумиле от деревни, сразу за зарослями пихт, когда-то засыпавшими телегу снегом со своих веток. Раньше поворот всегда был наполовину скрыт кустами дикого шиповника, который летом покрывался бледно-розовыми цветами. И вот же они – пока еще отращивают листья, но стали пышнее, будто вознамерились полностью занавесить собою тропу и никого не пропускать дальше.
Лили ставит птичью клетку на землю. Она осматривается и вслушивается, и ее сердце полнится ужасом. Птицы порхают над деревьями, растущими вдоль кромки дороги, по пыльной тропинке скачет кролик, а небо мирное и привычно синее. Но что, если в конце тропы, там, где когда-то стоял дом, теперь одни руины?
Сэм Тренч велел ей отправиться туда, где он не сможет ее найти. Она понимает, что мир велик. Лили уже посещала мысль сесть на пароход и уплыть за океан, и оказаться далеко за пределами его досягаемости, но она ее отбросила. Она знает, что Сэм Тренч вполне способен отследить ее путь до фермы «Грачевник», но знает она и то, что только здесь сможет обрести покой.
Через пару минут она увидит, что стало с местом, которое она когда-то любила. Лили берет клетку, шагает сквозь обнаглевшие кусты и оказывается на просеке. Она вспоминает, как Джеймс Бак, который обожал пересчитывать все на свете, считал шаги от двери дома до тракта на Свэйти, но сколько было этих шагов, она уже не помнит. И принимается считать сама: тридцать пять шагов – и просека забирает влево. Еще тридцать – и забирает вправо, а за следующим, третьим поворотом откроется вид на дом.
Она снова опускает клетку наземь. Она пытается разглядеть, в каком состоянии поля – поля, в которых чертополох всегда брал верх над травой, – понять, ухожены они или заброшены, но изгороди слишком разрослись. Душа уходит в пятки. Все, что ей остается, – это идти вперед.
Еще несколько шагов. Двадцать семь шагов, и просека, наконец, закладывает последний поворот, и вот она – ферма «Грачевник». Деревья вовсю цветут. Трава под ними не скошена, молодая поросль пробивается сквозь пожухлые прошлогодние стебельки, и посреди двора стоит разбитая деревянная телега с оглоблями, указующими в небо, но кирпичная дорожка, которая ведет к двери, расчищена от сорняков, и утреннее солнце освещает дом, сияющий свежей побелкой. Из старой покосившейся трубы поднимается струя бледного дыма, и Лили обращается к кому-то из богов прошлого с мольбой: «Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть этот дым означает, что Нелли стоит у плиты, жарит бекон для Перкина…»
Она тихо шагает по дорожке к двери, словно боится быть услышанной. Она стучит и слышит, как лаем отзывается собака, собака, которая не может быть Тенью с ее желтыми глазами, собака, которая, возможно, принадлежит новому владельцу фермы, который покачает головой и скажет: «Нет, простите, барышня, но семью Баков настигли трудные времена, их тут давно уже нет».
Но дверь открывается. На пороге стоит молодой мужчина с широким открытым лицом и каштановыми кудрями. На шее у него пестрая косынка, и, глядя на Лили, он начинает теребить ее своими крупными руками, будто, увидев эту девушку в опрятном лондонском наряде, пожалел, что не повязал ее иначе.
Он молчит. Лили поднимает глаза и сдавленно шепчет:
– Джесси Бак?
Он кивает. Собачий лай становится все громче, и тут к нему подбегает черно-белая колли. Джесси гладит собаку, стараясь утихомирить ее, и Лили, дождавшись, когда собака перестанет лаять, говорит:
– Возможно, ты меня не вспомнишь, но когда-то давно, еще будучи ребенком, я жила здесь. Твоя мама приютила меня. Когда мы собирали камни, ты поднимал меня, чтобы я могла достать до края воронки и вывалить туда собранные камни.
Джесси Бак по-прежнему стоит, проглотив язык.
– Я Лили Мортимер, – говорит Лили. – Мне было шесть лет, когда я уехала с фермы.
– Лили?
– Да. Надеюсь, вы простите меня, у меня нет никакого права сюда заявляться, но я… я так ужасно тосковала по ферме, и мне так хотелось обнять Нелли…
Сама того не ожидая, она разражается слезами. Быть может, дело в том, что она произнесла имя Нелли вслух? Ей хочется, чтобы слезы скорее перестали катиться из глаз, но после всего, что привело ее сюда, к этой двери, кажется, конца им не будет.
– Ох, – теряется Джесси Бак. – Ох…
Пока Лили ищет носовой платок в кармане пальто, Джесси притягивает к себе собаку и гладит ее по голове, словно та тоже нуждается в утешении. Не отпуская животное, он говорит:
– Может, зайдешь?
Оставив мешок и птичью клетку у двери, она идет за ним, и он ведет ее прямиком на кухню. Он выдвигает для нее стул из-за стола – того самого стола, за которым она когда-то сидела и вышивала вместе с Нелли, и Лили замечает, что он чист и натертая древесина почти побелела от времени. Она смотрит, как Джесси ставит почерневший чайник на огонь. Она сморкается и неловко извиняется перед Джесси Баком за свои слезы, и тот, стоя у плиты, поворачивается к ней и упирает руки в бока: мужчина, который озадачен, не знает, как себя вести и что говорить.
Лили утирает слезы, обводит взглядом кухню, почти не изменившуюся за одиннадцать лет, и с трудом произносит:
– Помнишь, как Пегги просовывала в окно свою большую голову и от нее пахло морковью?
– Да, – говорит Джесси. – Пегги была хорошая лошадь, но упрямая. Сейчас у нас шайрская кобыла по имени Салли. Она послушная.
– Твой папа все еще ездит на телеге в Свэйти в рыночные дни?
Джесси поворачивается к плите, чтобы следить за чайником. Он достает жестянку с чаем и старый синий фарфоровый чайник. И тихо говорит:
– Отец умер от удара несколько лет назад. Говорят, это легкая смерть.
