Читаем без скачивания Год две тысячи четыреста сороковой - Луи-Себастьен Мерсье

125

Сколько пользы могли бы принести человечеству такие люди как Лютер, Кальвин, Меланхтон, Эразм,{350} Боссюэ, Паскаль, Арно, Николь и другие, когда бы талант свой они употребляли на то, чтобы разоблачать заблуждения человеческого разума, чтобы способствовать совершенствованию морали, законодательства, физики, вместо того чтобы опровергать или утверждать какие-то смехотворные догматы!

126

Чтобы придать правдоподобие летоисчислению, выдумали разделение на эпохи, и на этом призрачном фундаменте возвели здание несуществующей науки. Она была полностью предоставлена самой себе. Никто не знает, к какому времени следует отнести основные преображения земного шара, и при этом хотят определить век, в котором жил такой-то король. Сами хронологические расчеты построены на множестве ошибок. Так, отсчет ведут от основания Рима,{351} между тем как само основание его есть плод допущения или, вернее, предположения.

127

Французская Академия предложила сочинить похвальное слово ему{352} для будущего конкурса на лучшее произведение ораторского искусства. Но если слово это окажется таким, каким ему надлежит быть, Академия не сможет присудить за него награду. К чему давать темы, которые нельзя развить во всей их полноте?

Впрочем, мне нравится этот род сочинений, в которых, подвергая рассмотрению талант какого-либо великого человека, рассматривают и углубляют искусство, коему тот себя посвятил. У нас были превосходные сочинения в этом роде, особенно вышедшие из-под пера г-на Тома.{353} Подобные книги — самое поучительное, что можно дать в руки юноше; вместе с полезными знаниями он почерпнет из нее и разумную любовь к славе.

128

Они всегда — плод либо зависти, либо невежества. Мне внушают жалость эти комментаторы, с их усердным преклонением перед законами грамматики. Нет для великого человека более тяжкой судьбы, нежели подвергнуться при жизни или после смерти суду педантов: они заслоняют его собою. Эти злосчастные критики, бредущие от слова к слову, подобны тем подслеповатым ценителям, которые вместо того, чтобы любоваться картиной Лесюэра или Пуссена,{354} бессмысленно разглядывают на ней каждую линию и никогда не видят всего творения в целом.

129

Неверно, будто, как это утверждалось в некоем похвальном слове Мольеру,{355} человеческие слабости изжить легче, нежели пороки. Но будь это даже так, какому недугу человеческого сердца прежде всего требуется лечение? Неужто поэт должен стать соучастником всеобщей безнравственности и первым воспользоваться гнусными условностями, которыми лиходеи прикрывают свои злодеяния? Горе тому, кто не понимает, сколь сильное действие может произвести превосходная театральная пиеса и сколь возвышенно искусство, заставляющее все сердца биться, как одно.

130

Корнелю бывает присуща своеобразная непринужденность, искренность и простота, в нем есть что-то даже более естественное, чем в Расине.

131

Расин и Буало были пошлыми царедворцами, которые перед лицом монарха испытывали удивление буржуа с улицы Сен-Дени.{356} Не так чувствовал себя Гораций, посещая Августа. Нет ничего более мелкого, нежели письма этих двух поэтов, которые себя не помнят от радости, оказавшись при дворе. Трудно выражаться более подобострастно. Расин и умер-то из-за того, что Людовик XIV, следуя через прихожую в свою спальню, недостаточно благосклонно взглянул на него.{357}

132

Это наперсник природы, это подлинный поэт, и я поражаюсь смелости тех, кто после него притязает писать басни, пытаясь ему подражать.

133

Критик, который вместо того чтобы истолковать автора, стремится лишь сделать его доступнее, обнаруживает этим свою суетность, свое невежество и завистливость. Злобный его характер не позволяет ему отчетливо видеть, что в произведении хорошо, а что дурно. Заниматься критикой следует лишь тому, чьи познания, вкус и честность не замутнены никакими личными интересами. О критик! Познай самого себя и, если хочешь здраво судить о чем-либо, уразумей, что, основываясь лишь на том, что известно тебе, ты ни о чем не в силах судить.

134

Через семьсот лет, вероятно, никто не вспомнит, что сей прелестный баснописец был герцогом Нивернуа, кавалером ордена Святого Духа,{358} но все будут помнить, что он был проницательным философом.

135

Когда Геркулес в храме Венеры узрел статую Адониса, ее возлюбленного, он вскричал: «Нет в тебе ничего божественного!». К скольким блестящим, тонким, замысловатым, изысканным произведениям могут быть применены эти слова!

136

Надобно, чтобы какой-либо здравомыслящий человек составил основательный, хорошо обдуманный каталог лучших книг во всех областях, указав, каким образом и в каком порядке их следует читать, и присовокупил сюда и собственные свои замечания о них, а в отношении других книг отметил те фрагменты, кои более всего пригодны для того, чтобы заставить людей мыслить.

137

Остается написать интересную книгу, которая, впрочем, уже существует, — «Великие события, вызванные малыми причинами».{359} Но кто постигнет истинную связь событий? Укажу еще одну тему, весьма подходящую для нашего века: «Люди, достигшие высокого положения и ставшие гонителями других, дабы ублажать низость тех, кого прежде презирали»; и еще одну — «О преступлениях государей».

138

Я восхищаюсь живописцем, рисующим природу, чья кисть свободно скользит по холсту, который смелую непринужденность, заставляющую играть его краски, предпочитает той холодной точности, той верности правилам, которые беспрерывно напоминают мне о том, что это лишь искусство и обман. О, как великолепен писатель, который, весь отдавшись своему таланту, допускает заведомую небрежность и, резвясь, бросает там и сям не связанные между собой мысли; который позволяет себе иметь недостатки, которому по нраву известный беспорядок и который особенно увлекателен именно тогда, когда нарушает общепринятые правила. Вот человек истинного вкуса: пусть наслаждаются глупцы унылой симметрией; всем тем, у кого живое воображение, любо, когда им придают еще крылья; этим-то благодетельным, будоражащим души воображением и должен завоевать себе писатель толпы читателей; подобно огненной стихии, он должен быть в постоянном движении. Однако секрет этот известен немногим; большая часть писателей работает, обливаясь потом, и прилагает тысячи усилий, чтобы достичь леденящего душу совершенства. Кто рожден подлинным писателем, тот подвижен, стремителен, искрометен, тот выше всех правил; одним движением пера он внушает читателю свою мысль и доставляет ему удовольствие. Таков Вольтер; это олень, пробегающий поля литературы, те же, кто лишь тщится подражать ему, все эти холодные копиисты, подобные Ла Г.{360} и прочим замороженным писателям, не более как жалкие черепахи.

139

Сколько пошлостей было написано против этого бессмертного сочинения! Как это люди осмеливаются писать даже тогда, когда не умеют читать!

140

Паук извлекает яд из той самой розы, из коей пчела берет сладкий мед; так негодяй нередко находит пищу своей порочности в той самой книге, откуда человек мудрый черпает высшую радость.

141

У нас нет ныне трибуны для торжественных речей, однако искусство красноречия отнюдь не иссякло; оно действует, оно еще гремит, обличая зло, и если ему уже не под силу оживить в нас доблести, оно по крайней мере смущает нас и заставляет краснеть от стыда.

142

Философия, занимающаяся природой человека, его политикой и нравами, стремится распространять полезные знания. Ее хулители либо глупцы, либо плохие граждане.

143

Размышляя над природой человеческого разума, приходишь к заключению, что правдивая древняя история — вещь невозможная. Труды по новой истории менее оскорбляют чувство правдоподобия, но от правдоподобия до правды нередко почти такое же расстояние, как от правды до лжи. Поэтому-то мы ничего и не узнаем из сочинений новых историков. Каждый из них приноравливает факты к собственным идеям приблизительно так же, как каждый повар на свой лад приготавливает жаркое. Приходится обедать, сообразуясь с вкусом повара; приходится читать то, что угодно было написать сочинителю.