Читаем без скачивания Синий аметист - Петр Константинов

Амурат снова посмотрел в окно. На город опускались сумерки. И хотя было еще рано, быстро темнело.

— Плевен, Плевен… — произнес он вслух. — Сколько времени выдержит Плевен?

Он глубоко вздохнул и подошел к другому окну. Ему не хотелось больше смотреть на мрачный пейзаж города. Другое окно выходило в сад, ветви деревьев касались стекол. С листьев скатывались дождевые капли. Листья были пожелтевшими, увядающими. Там и сям в кронах деревьев виднелись голые ветви.

Амурат зябко передернул плечами. Подойдя к деревянному шкафу, встроенному во внутреннюю стену, трижды сильно ударил кулаком по дверце. Это был условный сигнал для ординарца, квартировавшего на нижнем этаже, рядом с караульными.

На лестнице послышались быстрые шаги.

«Хорошо все же, что здесь есть живые люди, — подумал с облегчением Амурат, — а то все так ужасно, пусто».

В дверь постучали, вошел невысокий солдат.

— Зажечь лампу, ваше превосходительство? — щелкнул он каблуками.

— Нет, — кратко произнес Амурат, — затопи камин. Холодно.

Затем снова опустился на стул и прикрыл глаза. Солдат вышел и немного погодя вернулся. Амурат почувствовал свежий запах сосновой смолы. Затрещал огонь. Остановившись в дверях, ординарец снова осторожно спросил:

— Зажечь лампу, ваше превосходительство?

— Нет, — опять ответил Амурат.

Было еще светло, но в углах комнаты он видел отблески пламени.

Амурат снова оглядел сад. Золотисто-красные листья потемнели. «Как все быстротечно, — подумал он, — мимолетно… Как настроение человека… Как вся его жизнь…»

— Вся жизнь… — вздохнул он и впервые ясно осознал, что прожил уже полжизни. Сколько еще ему осталось? А ведь он все время чувствовал себя неудовлетворенным, подневольным, порой даже отверженным. Были ли у него основания испытывать подобные чувства? Разве он не сделал блестящей карьеры в корпусе генерального штаба? Среди столичной офицерской элиты его имя называли одним из первых. В течение пяти лет был военным атташе в турецких представительствах в Европе. Обладал состоянием и положением, которым мог бы позавидовать любой человек его ранга в столице. Однако, несмотря на все это, нечто необъяснимое угнетало его, не давало ему покоя. Он пытался найти причину в восточном образе жизни, жалкой отсталости и праздной роскоши, в мучительной ограниченности принципов ислама. Его мир был ему чужим, и это, быть может, наиболее страшно. Особенно остро он ощущал это в каждодневной жизни, в ее проявлениях, связанных с желаниями не только плоти, но и души. Жены в Константинопольском гареме удовлетворяли его физические потребности, но сердце его оставалось пустым. Благодаря жизни за границей у него сформировалось новое представление не только о женщине, но и о многих других вещах, посредством которых человек реализует себя, выражает свою человеческую сущность. Но в то же время, если вдуматься, Амурат ощущал свою неразрывную связь с миром, в котором родился и которому принадлежал. Этот мир со всей его фанатичностью и обреченностью угасал у него на глазах, и это причиняло ему страдание.

Война, печальные поражения, никчемность людей, руководивших государством, его собственная неспособность предпринять хотя бы что-нибудь, совершить решительный шаг и, наконец, эта апатия — всеобщая жалкая апатия — разве не было все это доказательством того, что их мир идет к гибели?

Снаружи стало уже совсем темно. За его спиной огонь в камине приятно мерцал. Снова пошел дождь. В нижнем этаже большого дома Аргиряди светилось несколько окон. Кто-то поднимался по лестнице с лампой в руке. Потом открылась одна из дверей и в комнату, расположенную как раз напротив его, вошла дочь Аргиряди. Амурат только сейчас заметил, что, вероятно, это была ее комната — просторная, красивая, обставленная мебелью в темно-зеленых тонах.

Девушка поставила лампу на стол и подошла к книжной полке. Амурат застыл у окна. София взяла маленький том и села возле лампы.

Свет, падавший от лампы, очерчивал высокий чистый лоб, изящный профиль. Встав со стула, она пересела на восточный пуфик и раскрыла книгу.

В чертах ее лица действительно было что-то утонченное, в них угадывался и незаурядный ум. Он сразу заметил это. А сейчас, в мягком свете лампы, видел это еще яснее. И впервые Амурат остро ощутил сдержанное, но смущающее его очарование девушки.

И еще сильнее почувствовал свое одиночество.

Подойдя к камину, он уставился на мерцающие угли. Женщины — это не только чувственность, но также и чувство. Гаремы — порождение ислама — отняли у него чувство. Готовое удовольствие, которое дарили ему покорные жены, всегда бывало лишь удовлетворением чувственности и ничем больше. Он снова подошел к окну.

София продолжала читать. Грудь ее упиралась в стол, и это подчеркивало ее изящную линию.

Спустя немного времени София подняла глаза от книги и, глядя на язычок пламени под ламповым стеклом, слегка улыбнулась каким-то своим мыслям. Улыбка была хорошей. Девушка долго смотрела на пламя, рука ее машинально листала страницы.

Из открытого окна на первом этаже разнесся бой часов. Девушка обернулась, прислушалась, будто считая удары. Отбросив назад волосы, встала. Посмотрела на раскрытую книгу, лежавшую на столе, и стала медленно расстегивать платье.

Амурат на мгновение почувствовал себя неловко, но не отвел глаз от светлого квадрата окна напротив. В комнате вдруг стало жарко. Он чувствовал, что щеки его пылают.

София расстегнула платье, сунула в книгу закладку и положила ее на кровать. Достала длинную ночную рубашку, потом оглянулась, словно что-то искала. Подошла к окну и задернула занавеску. Занавеска скрыла от взгляда комнату, но осталась щель как раз напротив кровати.

Амурат видел тень раздевающейся женщины, ее прекрасные грациозные движения. Потом тень переместилась в сторону кровати, и в щель он увидел нагую девушку, изящную, как статуя. Она наклонилась и развернула рубашку. Амурат ощутил в висках горячие толчки крови. Он любовался непринужденными движениями стройного тела, гладкой великолепной женской плотью, нежной линией плеч и бедер, мягко освещенных лампой. Дочь Аргиряди быстро надела ночную рубашку, вынула шпильки из волос, сделала шаг к кровати и исчезла из виду.

Через щель просачивался бледный свет лампы, как отблески прекрасного мимолетного видения.

Амурат сел. Щеки его еще горели. Он думал о войне, о своем доме, об этой девушке, что жила напротив. Тер с досадой лоб, в глубине души прекрасно понимая, что это необъяснимое смятение вызвано одиночеством, мукой от прикосновения к чему-то, чего он был лишен всю свою жизнь.

6

В верхней части сада, позади барака, послышался шум листьев, посыпались камешки.

Борис вскочил, выхватил из-под подушки пистолет и присел на корточки возле окна, откуда лучше всего был виден подход к бараку.

Слышно было, как птицы перелетают с ветки на ветку. Кусты поредели, но, несмотря на это, в глубине сада ничего нельзя было различить.

Раздался короткий свист, после паузы — удар камня о камень.

Это был Тырнев. Борис дважды постучал пальцем по стеклу — условный знак, что понял, но не спрятал пистолета до тех пор, пока среди деревьев не появилась сухопарая фигура владельца постоялого двора. За ним, низко наклоняясь под ветвями деревьев, шел высокий светловолосый человек. Грозев внимательно наблюдал за ним. Когда оба вышли на открытое место и выпрямились, он его узнал.

— Анатолий Александрович! — невольно воскликнул Борис. Рабухин улыбнулся и помахал рукой. Он немного загорел, но в остальном совсем не изменился.

Грозев вышел ему навстречу.

— Откуда вы? — спросил Борис, вводя гостя в тесную комнату барака.

— Издалека, — улыбнулся Рабухин. Повесив пиджак на спинку единственного в бараке стула, он устало опустился на лавку. — И главное, большую часть пути я проделал пешком, — и он взглянул на Грозева своими светлыми, всегда смеющимися глазами.

— До Хасково добрались?…

Тырнев вытащил из полотняного мешочка завернутую в бумагу снедь, молча положил пакет на стол и вышел.

— Добрался, — Рабухин кивнул головой. — Дошел даже до Ивайловграда, но не смог встретиться с людьми из отрядов. Наверное, они в горах. В июле, когда Сулейман-паша перебрасывал свои войска из Дедеагача, они действовали на самой железнодорожной линии, в двух местах перерезали ее, но потом снова ушли в горы.

Борис подошел к деревянной кровати, поправил соломенный тюфяк.

— Если вы устали, — сказал он, — можете отдохнуть…

— Спасибо, — отозвался русский, — я чувствую себя достаточно бодрым. Ваш бай Христо чудесно меня подкрепил.

Грозев вытащил из-под подушки кисет с табаком, вынул из кармана пиджака несколько кусочков папиросной бумаги и все это положил перед русским. Рабухин начал молча скручивать цигарку.