Читаем без скачивания Ничего особенного (сборник) - Виктория Токарева

– Рай, – говорила она Раисе, если та была дома, – а это я вот. Звоню тебе. Тоска замучила.

А Раиса отвечала:

– А кому хорошо?

И получалось: никому не хорошо. И значит, она как все, и можно жить дальше.

Раиса, в свою очередь, жаловалась на сложности в работе. Надежда поддерживала Раису, говорила, что все зло – в бесплатном лечении. Они искали зло не в себе, а вокруг себя и легко его находили. И ни одна не хотела признаться себе и друг другу в том, что занимает не свое место. И уже ничего нельзя поправить. Испорченная, скособоченная жизнь.

Но этого в анкете не пишут.

Иван Петрович шел на работу пешком. Он считал, что половина болезней от гиподинамии – недостатка движений, вялости сердечной мышцы.

Пять лет назад у него была машина, но он ее продал. После одного случая.

Оксане было тогда девять лет. Ее отправили на лето в лагерь. У нее развился синдром «отрыва от дома», она тосковала, мало ела, много плакала. Но девать ее было некуда. Приходилось часто навещать.

Однажды Корольков приехал в будний день. Дежурная у ворот девочка спросила:

– Вы Оксанин папа?

Он удивился:

– А откуда ты знаешь?

– А вы похожи, – сказала девочка и побежала за Оксаной, крича на ходу: – Королькова! К тебе приехали!

Появилась Оксана. Подошла довольно сдержанно, хотя вся светилась изнутри. Корольков смотрел, как она подходила, и видел, что дочь похожа на жену, но это не мешало ему любить ее.

– Ну как ты тут? – спросил он.

– Ничего. Только ласки не хватает.

Он увел ее в лес, достал из портфеля ранние помидоры, первые абрикосы. Стал ласкать свою дочь – на неделю вперед, чтобы ласки хватило на неделю. Он целовал каждый ее пальчик по очереди, гладил серенькие перышки волос. А она спокойно пережидала, не ценя и не обесценивая. Для нее отцовская любовь была привычным состоянием, как земля под ногами и небо над головой.

Потом она рассказала лагерные новости: вчера были выборы в совет дружины.

– А тебя выбрали куда-нибудь? – спросил Корольков.

– Выбрали. Но я отказалась, – с достоинством ответила Оксана.

– А кем?

– Санитаркой. Ноги перед сном проверять.

Корольков отметил про себя, что в коллективе его дочь – не лидер. Наследственный рядовой муравей.

– А танцы у вас есть?

– Конечно, я хожу, – похвастала Оксана.

– А мальчики тебя приглашают?

– Приглашает. Валерик.

По футбольному полю бегали мальчишки. Гоняли мяч.

– А здесь он есть? – спросил Корольков, кивая на поле.

– Нет. Он от физкультуры освобожден.

«Инвалид какой-то, – отметил про себя Корольков. – Тоже не лидер».

Они обо всем переговорили. Через два часа Корольков поехал обратно. Было самое начало вечера. Солнце уже не пекло. Дорога была неправдоподобно красивой. Корольков ехал и наслаждался красотой, покоем, движением и тем состоянием равновесия, которое заменяло ему счастье.

Дорога вышла к деревушке. От серых рубленых изб исходил уют здорового простого бытия. Хорошо было бы выйти из машины и остаться здесь навсегда. Или уж, во всяком случае, – на лето. При условии, что неподалеку будет районная больница. Без больницы он не мог.

Вдруг увидел: откуда-то из глубины огородов стремительно несется нечто похожее на маленькую собаку, но не собака, поскольку у собак не бывает такой голубовато-серой шерсти. Может быть, песец, подумал Корольков. Но для песца шкура выглядела ненатуральной. Какой-то синтетической. Это нечто, видимо, от кого-то спасалось либо за кем-то гналось – летело самозабвенно к самой дороге. Корольков понял, что сейчас они встретятся в одной точке и «нечто» получит в бок массу «Москвича», помноженную на скорость.

Корольков резко затормозил. «Нечто» тоже резко затормозило и остановилось на обочине. И посмотрело на Королькова. Корольков разглядел, что это все-таки не песец, а мелкая дворняжка, которая спала прошлую ночь, а может, и все предыдущие на куче с углем. Поэтому шерсть ее приняла серый ненатуральный оттенок. А если бы ее отмыть, получилась бы беленькая дворняжка со смышленой обаятельной мордой и глазами цвета золотистого сиропа. Корольков отметил цвет ее глаз, потому что собака внимательно и вопросительно на него глядела, как бы пытаясь определить его дальнейшие намерения.

Королькову показалось, что собака уступает ему дорогу как превосходящей силе. А собака, видимо, подумала, что Корольков медлит, дает возможность ей перебежать, раз она так торопится. Иначе зачем бы он останавливался? Собака так решила и резко рванула на дорогу. Корольков выжал газ и резко швырнул машину вперед. Они встретились в одной точке. Корольков услышал глухой стук. Потом услышал свою дрогнувшую душу.

Он не обернулся. Не мог обернуться. Поехал дальше. Но ехал он иначе. Мир стал иным. Красота дороги ушла, вернее, она была прежней, но не проникала через глаза Королькова. Душа взвыла, как сирена, колотилась в нем руками и ногами – как ребенок, закрытый в темноте комнаты. Корольков с механической роботностью продолжал вести машину, переключая скорости, выжимая сцепление.

Вдруг увидел в зеркальце, что позади него на мотоцикле едет милиционер. У милиционера была мелкая голова, широкое туловище, и он походил на куль с мукой. Корольков не понимал – милиционер едет за ним или сам по себе. Он прибавил скорость. Милиционер тоже прибавил скорость. Он поехал медленно. И милиционер тоже поехал медленно. Это обстоятельство нервировало, а дополнительную нагрузку нервы отказывались принимать.

Корольков остановил машину. Вышел. Милиционер подъехал. Сошел с мотоцикла. Спросил:

– Это ты убил собаку?

– Я, – сказал Корольков.

– Зачем?

– Что «зачем»? – не понял Корольков.

– Зачем убил?

– Нечаянно, – сказал Корольков. – Неужели непонятно?

Милиционер смотрел молча, и по его лицу было видно, что он не верит Королькову.

– Мы не поняли друг друга, – объяснил Корольков, испытывая необходимость в оправдании. – Она думала, что я ее пропускаю, а я думал – она меня пропускает.

– Ты подумал, она подумала… Откуда ты знаешь, что она подумала? Она тебе что, сказала?

– Нет, – смутился Корольков. – Она мне ничего не говорила.

Помолчали.

– Ну? – спросил милиционер.

– Что «ну»?

– Зачем ты ее убил?

На секунду Королькову все показалось нереальным: дорога, собака, милиционер, этот разговор с высоким процентом идиотизма. Реальным было только начинающееся бешенство.

– Что вы хотите? Я не понимаю, – тихо спросил Корольков, слушая в себе бешенство и боясь его.

– Езжай обратно и убери с дороги, – приказал милиционер. – А то как убивать, так вы есть. А как убирать, так вас нет. А транспорт пойдет…

– Хорошо! – перебил Корольков.

Он развернул машину и поехал обратно.

Серая собака лежала на том месте, где он ее оставил. Никаких внешних травм не было заметно. Видимо, она погибла от внутренних смещений. Корольков присел над ней, заглянул в ее глаза цвета золотистого сиропа. Глаза ее не отражали ни страха, ни боли. Она не успела понять, что с ней произошло, и, наверное, продолжала кого-то догонять или от кого-то спасаться, только в другом временном измерении.

Он поднял ее на руки – замурзанную, доверчивую и глупую, прижал к своей рубашке и понес через дорогу. Через канаву. В сухой березовый лес. Там он нашел квадратную выемку, поросшую густой травой, положил собаку на ярко-зеленую июньскую молодую траву. Закрыл сверху сучьями, ветками. Постоял над могилой. Потом пошел к машине, заставляя себя не оборачиваться.

Перед тем как сесть в машину, постоял, привалившись к дверце. Мутило. Хотелось вытошнить весь сегодняшний день. Да и всю свою жизнь.

Заставил себя сесть и поехать.

Возле милицейского поста стоял «куль с мукой». Увидев Королькова, он свистнул.

Корольков остановил машину. Вышел.

– Убрал? – спросил милиционер.

– Убрал.

– Так, а теперь скажи: зачем ты убил собаку?

Корольков осторожно, почти вкрадчиво взял милиционера за верхнюю пуговицу кителя и вырвал ее с куском кителя.

Милиционер, как будто только этого и ждал и даже обрадовался, с готовностью дунул в свисток.

Королькова отвели в камеру предварительного заключения (КПЗ) и заперли за ним дверь.

Он огляделся: маленькое зарешеченное окошко. Кровать пристегнута к стене, как верхняя полка вагона. Сесть не на что. Корольков сел на пол. Положил голову на колени. И вдруг почувствовал, что другого места для себя он не хотел бы сейчас. Он не мог бы приехать домой, сесть с женой пить чай, а потом смотреть телевизор. Он хотел хоть какого-то наказания для себя. Опустить холодную ладонь на горящий лоб своей больной совести.

Кто виноват в том, что произошло? Или никто не виноват? Просто несчастный случай. Случайность. Брак судьбы. Или это закономерная случайность, написанная на роду?

С тех пор прошло несколько лет.

Корольков тогда продал машину, у него появился страх руля. Вскоре освободился от воспоминания. Почти освободился. В конце концов он – хирург. Смерть входит в профессию. Умирают люди. И как умирают. Что такое одна бездомная дворняжка за сто километров от города?