Читаем без скачивания Огонь неугасимый - Абдурахман Абсалямов

— Правильно надумал, отец. Давно бы тебе взяться так работать.

— Га, давно… Пока время не пришло — и гром не грянет, сынок. Ежели на языке гладко выходит, думаешь, и на станке так же гладко пойдет? Как бы не так. Ладно!.. Марьям, ты поможешь мне в планировании, а ты, Иштуган, завтра в цех зайди. Помоги хоть раз в жизни родному отцу. А то все чужих уму-разуму учишь.

Всю последующую неделю Сулейман, забыв о семейных бедах, был всецело поглощен обдумыванием новой технологии по обработке крышки корпуса сальника. Настроение у него было великолепное. Успех превзошел все его ожидания. И в тот день, когда обратились к заводскому коллективу со своим призывом братья Котельниковы, он с полной уверенностью поднял свой голос в поддержку их начинания.

Обращение Котельникова совпало с партийным собранием механического цеха. Вечером, накануне партийного собрания, Сулейман кликнул к себе в комнату Нурию, попросив захватить перо и бумагу.

— Пиши, — сказал он дочери, шагая по комнате с заложенными назад руками. — Обязательство…

— Написала, папа.

Сулейман, ничего больше не говоря, продолжал мерять шагами комнату. Нурия, не отрывая глаз, следила за ним. Но отец, казалось, вовсе забыл о ней, а Нурия торопилась в кино.

— Ну, говори же, папа, что дальше писать, — нетерпеливо проговорила она.

— Погоди, не спеши, дочка. Дай отцу подумать.

— Ой, папа, знаю же, о чем ты будешь диктовать мне.

— Откуда?.. — недоверчиво посмотрел на дочь Сулейман.

— Я обо всем знаю, что творится у вас на заводе. Диктуй: «Следуя примеру Котельниковых…» Писать?..

— Нет, не писать! — послышалось резко в ответ. — Вычеркни и то, что написала. Вычеркнула?

— Вычеркнула, — сказала Нурия уныло.

— Теперь пиши: «Даю слово…»

— Ой, какой ты, папа… Это же все равно — что «обязательство», что «даю слово».

Сулейман не вскипел, против обыкновения, а лишь покачал головой. Приподнятое настроение не покидало его, потому его и не вывело из себя вмешательство дочери.

— Молода ты, Нурия, не понимаешь… Далеко не все равно, дочка. Если я говорю: даю слово, это звучит вроде бы как клятва. Поняла? А теперь пиши: «Следуя примеру Котельниковых…»

Когда Нурия кончила писать отцу социалистическое обязательство, до начала сеанса оставалось не больше пятнадцати минут. Нурия схватила пальто, шапку и стрелой вылетела из дому. А Сулейман долго еще, размышляя о чем-то, ходил по комнате. Потом надел очки и стал просматривать газеты. За эту неделю он к ним почти не притрагивался, не знал толком, что делается на белом свете. Но его выдержки хватило на несколько минут, и снова он пошел шагать между окном и дверью.

«Завтра партийное собрание. Как-то там Матвей? — вдруг пришло ему в голову. — Отправлюсь-ка я к нему. Может, посоветоваться кое в чем захочет…»

И Сулейман начал одеваться.

Бывший старшина второй статьи Алеша Сидорин любил повторять: «Каждое приказание на корабле выполняется бегом». И какую бы работу он ни делал, он делал ее с таким ощущением, точно выполняет свои обязанности на боевом корабле. Так же готовился он и к партийному собранию. А побегать было во имя чего. Заводская многотиражка опубликовала на своих страницах обращение Котельниковых к рабочим «Казмаша», и весь многосотенный коллектив загудел, что пчелиный рой. Шутка сказать — выполнить годовой план за шесть-семь месяцев! Одни восхищались и потихоньку завидовали — такое дело выдвинули!.. Другие хмурились. Их было немного, недовольных, зато они были мастаки играть на чувствительных струнках и могли кое-кого сбить с толку.

Молодой, не имеющий достаточного опыта за плечами парторг волновался, как бы собрание не пошло на поводу у недовольных. Он, конечно, поговорил в отдельности с каждым коммунистом, да и с беспартийными со многими побеседовал. И все же на душе у него было неспокойно. Поделился он своими опасениями и с секретарем парторганизации завода Гаязовым. Тот выслушал его внимательно, но и не подумал успокаивать, наоборот, сказал:

— Парторгу, Алеша, всегда неплохо уяснить себе получше, откуда может последовать удар. Советую не терять хладнокровия.

Что же, совет неплохой, а все же, когда Сидорин открывал собрание и позже, после избрания президиума, под ложечкой у него неприятно сосало.

Докладчик — Матвей Яковлевич Погорельцев — поднялся из-за стола президиума и не торопясь направился к трибуне. Но не встал за нее, а остановился рядом и, держась одной рукой за край трибуны, несколько раз откашлялся.

Узкое, длинное помещение красного уголка было битком набито. Собрание было открытое, сошлись все — и коммунисты и беспартийные. Многие не успели даже снять спецодежды, помыться. За тонкой перегородкой слышался глухой гул сотен станков, — это работала вторая смена.

— Простите, товарищи, — сказал Погорельцев, слабо улыбаясь, — хоть и готовился к докладу, а за трибуну встать боязно, ни строки у меня не записано на бумагу…

— Да к чему записывать-то, и так все ясно, — крикнул кто-то из сидящих.

— Что правда, то правда, — вроде согласился Матвей Яковлевич. — Ясно… Но все ли ясно и всем ли ясно — вот в чем вопрос. — Чуть нахмурив свои мохнатые белые брови, он пробежал по притихшему народу неторопливым строгим взглядом. — Чего ж молчите?.. Только что ведь крикнули из того угла, — показал Матвей Яковлевич туда, где стоял Ахбар Аухадиев. — Выходит, не все ясно. Так, что ли?

Народ опять зашумел, а Матвей Яковлевич, высокий, прямой, седоусый, с белой, будто снегом запорошенной, головой, стоял перед собранием, и глаза его то загорались, то тускнели.

— Мы собрались, товарищи, сегодня для большого разговора. Вы все читали обращение Котельниковых. Давайте обсудим его и скажем свое слово.

— А наше слово ясное! — снова крикнули из задних рядов.

— Это кто там кричит? Опять Аухадиев? — Матвей Яковлевич сделал шаг вперед и пригласил его жестом руки: — А ну, иди-ка сюда, Ахбар Валиевич, скажи, какое такое у тебя ясное слово есть. Чего ж молчишь? — усмехнулся Погорельцев. — Скажи, коли и вправду золотое слово услышим, тогда, может, и собрание прикрыть придется, по домам разойдемся.

— Успею еще… я не тороплюсь, — огрызнулся наладчик.

— Коли так, позволь я пока свое скажу… Почин Котельниковых, товарищи, это большое государственное дело. Это еще одна струя, которая забила из неиссякаемого источника, что таит в себе рабочий класс. Почин Котельниковых богатую перспективу открывает, скажу я вам, перед каждым станочником в отдельности и перед всем цехом. Вот мы с Надеждой Николаевной и Азатом Хайбулловичем кое-что подсчитали применительно к нашему цеху. Ввиду увеличения плана нашему цеху надо вновь набрать примерно две сотни рабочих. Две сотни! Запомните, товарищи. А если все станочники нашего цеха поддержат призыв Котельниковых, годовой план удастся выполнить за девять, пускай даже за десять месяцев, и тогда нам почти не понадобятся новые рабочие, мы выполним повышенный план с тем наличием рабочих и станков, какое имеем на сегодня. Сколько это даст государству экономии, пусть-ка каждый прикинет в уме.

— На бумаге подсчитать нехитрая штука, а как это на станке получится? — раздалось сразу несколько голосов.

— А это вам виднее, товарищи, — улыбнулся Погорельцев. — Дело мастера боится. У каждого станочника есть в запасе внутренние резервы. Вот нашли же Котельниковы эти самые резервы. Я слышал, некоторые так рассуждают: кузнецам, дескать, легче, а вот нам, токарям, невмоготу. Сейчас перед вами выступит Сулейман Уразметович. Он пошевелил маленечко мозгами и предложил новую технологию для обработки крышки корпуса сальника. По его технологии производительность труда увеличивается вдвое. Вот вам пример, как на деле, а не на словах поддержать почин Котельниковых!

— Сулейман-абзы нам не пример, — встал худой, долговязый шлифовальщик. — Недаром он слывет двухголовым… Да у сына, Иштугана, столько ж. Любой резерв сумеют выкопать. А у меня одна голова… и та дырявая.

Раздался такой хохот, что он на минуту заглушил рокот станков. Смеялись в зале, смеялся президиум, смеялся Матвей Яковлевич.

— Но тут, товарищ Абдулов, речь не о дырявых головах идет, — продолжал Погорельцев, когда собрание немного утихло. — Я думаю, товарищи, довод Абдулова все же отвергнем. У всех остальных, надеюсь, головы не дырявые, как им и положено.

И снова веселый смешок пробежал по красному уголку.

А Матвей Яковлевич перешел уже на серьезный, деловой тон. Он сказал, что внутренние резервы могут быть самые неожиданные. Может статься так: один глаз их не заметит, но от сотни пар глаз уже наверняка ничто не укроется. И он вспомнил о Лизе Самариной. Чтобы облегчить, сделать более производительным ее труд, понадобилась простая вещь — возле ее станка поставили стол, сколоченный из пяти-шести досок.