Читаем без скачивания Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

Люсьен отважился поднять взор на г-жу де Шастеле, но он боялся встретиться с ее глазами, так как это заставило бы его немедленно говорить. Г-жа де Шастеле рассматривала гравюру, но вид у нее был высокомерный и почти гневный. Дело в том, что у бедной женщины вдруг мелькнула нелепая мысль взять руку Люсьена, которою он опирался на стол, держа в другой гравюру, и поднести ее к своим губам. Она пришла в ужас от этой мысли и рассердилась на самое себя.

«И я иногда смею свысока осуждать госпожу д'Окенкур! — подумала она. — Еще в эту самую минуту я осмеливалась презирать ее! Я уверена, что за целый вечер она не испытала такого позорного желания. Боже мой! Как такой ужас мог прийти мне в голову?»

«Надо с этим покончить, — подумал Люсьен, отчасти оскорбленный этим надменным видом, — и больше об этом не думать».

— Как, сударыня, неужели я так несчастен, что вновь вызвал ваше неудовольствие? Если это так, я удалюсь сию же минуту.

Она подняла взор и не могла удержаться от того, чтобы не улыбнуться ему с бесконечной нежностью.

— Нет, сударь, — ответила она, когда оказалась в силах говорить, — я рассердилась на самое себя за одну глупую мысль, которая пришла мне в голову.

«Боже, в какую историю я себя запутываю! Недостает только, чтобы я призналась ему!» Она так покраснела, что г-жа д'Окенкур, не спускавшая с них глаз, подумала: «Вот они и помирились, они теперь в ладу друг с другом больше, чем когда-либо; право же, если бы они смели, они бросились бы друг другу в объятия».

Люсьен хотел удалиться. Г-жа де Шастеле заметила это.

— Останьтесь около меня, — сказала она, — но говорить с вами я сейчас не могу.

И глаза ее наполнились слезами. Она низко наклонилась и принялась внимательно рассматривать гравюру. «Ах, вот мы и расплакались!» — подумала г-жа д Окенкур.

Пораженный Люсьен думал: «Что это, любовь? Ненависть? Во всяком случае, это не безразличие. Еще одним основанием больше, чтобы все выяснить и покончить с этим».

— Вы меня так пугаете, что я не смею вам отвечать, — промолвил он с крайне взволнованным видом.

— А что вы могли бы мне сказать? — надменно спросила она.

— Что вы меня любите, мой ангел. Признайтесь мне, и я никогда не злоупотреблю этим.

Госпожа де Шастеле уже готова была сказать: «Да, но сжальтесь надо мною», — но быстро подошедшая г-жа д'Окенкур задела стол своим платьем из жесткой шуршащей английской материи, и только благодаря этому г-жа де Шастеле заметила ее присутствие. Случись это одной десятой секунды позже — и она ответила бы Люсьену при г-же д'Окенкур.

«Боже мой, что за ужас, — подумала она, — и на какой позор обречена я сегодня вечером! Если я подниму глаза, госпожа д'Окенкур, он сам, все увидят, что я люблю его. Ах, как неосторожно поступила я, приехав сегодня сюда! Мне остается только одно: даже если мне суждено погибнуть на этом месте, я здесь остаяусь, не двигаясь и не произнося ни слова. Быть может, таким образом мне удастся не сделать ничего такого, за что потом я должна буду краснеть».

Действительно, глаза г-жи де Шастеле не отрывались от гравюры, и она низко наклонилась над столом.

Г-жа д'Окенкур подождала минуту, чтобы г-жа де Шастеле подняла взор, но ее ехидство этим и ограничилось. Ей не пришло в голову обратиться к гостье с какими-нибудь язвительными словами, которые, взволновав бедняжку еще больше, заставили бы ее поднять глаза и обнаружить перед всеми свои чувства.

Она забыла о г-же де Шастеле и смотрела только на Люсьена. Он казался ей в эту минуту восхитительным. Глаза его светились нежностью, но вместе с тем вид у него был немного задорный; когда она не могла высмеять за это мужчину, этот задорный вид окончательно покорял ее.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Госпожа де Шастеле забыла свою любовь, чтобы сосредоточить все внимание на заботах о своей чести. Она прислушалась к общему разговору: люневильский лагерь и его возможные последствия — не более и не менее, как немедленное падение узурпатора, который имел неосторожность приказать сформировать этот лагерь, — занимали еще всех, но теперь уже повторялись мысли и факты, высказанные много раз: все были более уверены в кавалерии, чем в пехоте, и пр.

«Эти вечные повторения, — подумала г-жа де Шастеле, — скоро надоедят госпоже де Пюи-Лоранс. Она что-нибудь придумает, чтобы не скучать. Сидя около нее, укрывшись в лучах ее славы, я могу слушать и молчать, а главное — господин Левен будет лишен возможности обращаться ко мне».

Госпожа де Шастеле прошла по гостиной, не встретив Люсьена. Это было очень важно. Если бы этот прекрасный молодой человек обладал большими способностями, он заставил бы признаться, что его любят, и добился бы обещания ежедневно принимать его.

Всем было известно, что г-же де Шастеле нравится блестящий ум г-жи де Пюи-Лоранс, и она села около нее. Г-жа де Пюи-Лоранс описывала заброшенность и тоскливое одиночество, в котором очутился король после того, как местная аристократия оставила его одного.

Укрывшись в этом убежище, г-жа де Шастеле, чувствуя, что сейчас расплачется, и не будучи в силах взглянуть на Люсьена, старалась громко смеяться над шутками г-жи де Пюи-Лоранс, над всем, что имело касательство к люневильскому лагерю. Оправившись от своей оплошности и от минутного страха, заставившего ее позабыть обо всем на свете, г-жа де Шастеле заметила, что г-жа д'Окенкур ни на шаг не отходит от г-на Левена. Она как будто хотела вызвать его на разговор, но г-же де Шастеле казалось, хотя она наблюдала за ним издалека, что он предпочитает хранить молчание.

«Оскорблен ли он тем, что короля, которому он служит, хотят выставить в смешном виде? Но он много раз говорил мне, что служит не королю, а родине и считает весьма смешными претензии первого в государстве должностного лица, называющего военную службу королевской службой. «Я собираюсь доказать ему это, — часто добавлял господин Левен, — тем, что помогу свергнуть его с престола, если он по-прежнему будет изменять своим обещаниям и если только мы окажемся в состоянии[16] (два слова неразборчивы) одинаковомыслить!» Вспоминая это, она восхищалась своим возлюбленным, ибо, в противном случае, все эти политические тонкости были бы давно отброшены ею. Люсьен пожертвовал ей своим либерализмом, она ему — своим ультрароялизмом, и между ними на этот счет уже давно установилось полное согласие.

«Не доказывает ли это молчание, — продолжала размышлять г-жа де Шастеле, — его нечувствительность к явному ухаживанию госпожи д'Окенкур? Он, должно быть, считает, что я очень дурно обошлась с ним; он, вероятно, несчастен, и, пожалуй, я тому причиной». Г-жа де Шастеле не смела этому верить, однако внимание ее удвоилось.

Люсьен действительно говорил очень мало, из него приходилось вытягивать слова. Тщеславие подсказывало ему: «Возможно, что госпожа де Шастеле издевается надо мной; если это так, вскоре весь Нанси последует ее примеру. Быть может, госпожа д'Окенкур тоже участвует в заговоре? В таком случае намерения, которые я питаю по отношению к ней, я могу выказать лишь после того, как одержу победу; здесь за мной, быть может, наблюдают сорок человек. Во всяком случае, мои враги не преминут заявить, что я ухаживаю за ней, чтобы скрыть мою неудачу с Батильдой. Надо показать этим злопыхателям-мещанам, что это она за мной ухаживает, а потому я до конца вечера не скажу больше ни слова. Не побоюсь даже быть невежливым».

Этот каприз Люсьена еще сильнее раззадорил г-жу д'Окенкур. Она больше не глядела на г-на д'Антена и не слушала его. Два-три раза она резко сказала ему, словно спеша от него избавиться: «Мой дорогой д'Антен, вы сегодня скучны». И сейчас же возвращалась к решению столь интересовавшей ее проблемы: «Что оскорбило Люсьена? Такая молчаливость не в его характере. Но чем же я ему не угодила?» Так как Люсьен больше ни разу не подходил к г-же де Шастеле, г-жа д'Окенкур, недолго думая, заключила из этого, что между ними все кончено. К тому же ее счастливый характер и природные свойства заметно отличали ее от остальных провинциалок: она мало занималась делами других, но зато с невероятной энергией осуществляла планы, возникавшие в ее собственной взбалмошной головке.

Успеху ее планов относительно Люсьена способствовало одно важное обстоятельство: на следующий день была пятница и, чтобы не участвовать в осквернении этого дня покаяния, г-н д'Окенкур, двадцативосьмилетний молодой человек с красивыми темно-русыми усами, отправился спать задолго до полуночи.

После его ухода г-жа д'Окенкур велела подать шампанское и пунш. «Говорят, — думала она, — что мой милый офицер любит напиваться. Он, должно быть, очень хорош в этом состоянии. Посмотрим!»

Но Люсьен не отказался от фатовской выходки, достойной его родины: до конца вечера он не соблаговолил произнести и двух-трех связных слов. Это было все, чем он порадовал г-жу д'Окенкур. Она была крайне удивлена и под конец пришла в восхищение. «Какое удивительное существо! И это в двадцать три года! — думала она. — Как не похож он на всех остальных!»