Читаем без скачивания Книга и братство - Айрис Мердок

В этот момент кто-то возник рядом и сказал: «Молодей!» Это была Лили. Она проехала мимо. Тоже катится! Больше того, и Гулливер мгновенно это отметил, она не просто умеет кататься на коньках, а делает это по-настоящему здорово. Сейчас она была перед ним и двигалась спиной вперед. В свете малинового заката он видел ее лицо под черной меховой шапкой: с рдеющими щеками и носом, победно сияющее и радостное. Она сделала небольшой круг, потом побольше, а потом, помахав рукой, понеслась прочь с поразительной скоростью. Гулливер ошарашенно сел на лед.

Роуз и Джерард, которые, взявшись за руки, катались в дальнем конце луга, где еще задержались несколько деревенских, в основном мальчишки, возвращались на середину и там встретились с Лили. Они прежде услышали, чем увидели ее. Лили, оказавшись в стихии, близкой ее натуре, неслась сломя голову и с громким воплем, похожим на крик дикой птицы или крик, который издают японские мастера боевых искусств. Она еще в школе вместе с группой одноклассников училась кататься на коньках на катке в Куинсвее. Все бросили занятия, а она продолжала, у нее, как сказал тренер, был природный дар, она училась танцевать на льду, делать прыжки, выигрывала соревнования. Некоторое, недолгое время катание казалось ей способом завоевать мир; но она так и не поверила в это, пленительный прямоугольник катка был волшебным дворцом, который всегда приходилось покидать с чувством обреченности, тайным волшебным местом, по контрасту с которым убожество ее реального мира выглядело еще более ужасным. Там она не приобрела ни связей, ни интересных знакомств, и ей не хватило силы воли и уверенности в себе на усилия даже для совершенствования мастерства. Так что занятия потеряли свою привлекательность среди невзгод и бестолковщины студенческих лет, а когда появились деньги и с ними так много других радостей и так мало понимания истинных ценностей, ей не пришло в голову вернуться к тому, что теперь казалось простым эпизодом времен девичества. Причиной паралича, охватившего ее на бревне у кромки луга, было болезненное воспоминание, внезапно нахлынувшее на нее, когда руки коснулись шнурков, воспоминание о себе, юной и неиспорченной; она, как Гулливер, совсем не была уверена, что способна на то, что умела прежде. Разумеется, она могла кататься, но владеет ли коньками прекрасно, как тогда? И этот исступленный вопль означал внезапное открытие, что ее талант не пропал.

Перед самым появлением Лили посредине луга, стремительной, как стрела или ангел-вестник, Роуз предложила Джерарду, поскольку на льду уже почти никого не было, поставить вальс и потанцевать у края луга, как они всегда делали много, много зим, когда лед становился крепким. Они танцевали замечательно, но тактично старались не слишком демонстрировать свое умение перед другими любителями ледовых развлечений. Сейчас же, когда почти весь луг был в их распоряжении, можно было добавить волшебство музыки в вечерний зимний пейзаж. Джерард и Роуз предусмотрительно держались на почтительном отдалении от Гулливера и Лили, чтобы не стать свидетелями их, возможно, более скромных способностей. И вот вдруг Лили Бойн оказалась рядом, пронеслась мимо, развернулась на огромной скорости, завертелась на одной ноге, подняв другую, высоко подпрыгнула и опустилась на кончики коньков, и казалось, она скользит не по поверхности льда, а над нею.

— Лили, ты настоящая звезда! — закричал Джерард.

Роуз взглянула на пируэты Лили и приняла мгновенное решение:

— Вот и танцуй с ней.

И со всей быстротой, на которую была способна, помчалась прочь в направлении бревна. Несколько секунд спустя музыка Штрауса преобразила вечер.

Гулливер не сразу поднялся на ноги, всякое желание испытывать дальше вернувшееся умение пропало. Без всякого стеснения он, никем невидимый, пополз по льду обратно, потом так же ползком поднялся по склону и взобрался на бревно. С облегчением расшнуровал ботинки и освободил сдавленные ступни и ноющие лодыжки. Весь перед был в грязи и снеге, светло-коричневые вельветовые брюки покрыты пятнами и промокли насквозь. Он обнаружил, что потерял одну перчатку. Наверное, обронил, когда Лили схватила его за руку. Ему показалось, что он видит ее невдалеке на льду. Он сидел, глядя на Лили, описывающую круги. Неожиданно возникла Роуз, запрыгнула на коньках на берег, как козочка, и включила кассетник. В тот же миг из сумерек появились Дженкин и Тамар.

Джерард и Лили, кружась и болтая, постепенно приближались, что они говорили, было не разобрать, но их голоса звучали высоко и ясно в похолодавшем воздухе, притягиваемые магнетической музыкой. Неодолимое радостное чувство охватило обоих, Джерард обнимал Лили за талию, ее рука с неожиданной силой сжимала его плечо. Лили танцевала лучше Джерарда, но, как посредственный теннисист неожиданно начинает блистать с хорошим партнером, так Джерард под действием вдохновения и ведомый Лили танцевал как никогда.

Четверка на берегу, Гулливер сидя, остальные стоя, в пристальном молчании наблюдали за танцующей парой. Шарф Тамар съехал ей на плечи, и Дженкин, не поворачивая головы, наблюдавший за ней краем глаза, увидел, как секунду спустя по ее щеке покатилась слеза. Гулливер, ошеломленный тем, что так быстро происходило у них на глазах, смотрел на поразительную пару, приближавшуюся к ним. Какое-то странное ощущение пронзило подреберье, электрическая дрожь, укол, чувство восторга и вместе тоски. Чудесная, яркая, горьковато-сладкая музыка обнимала все: темнеющее небо, блекнущий отблеск сумерек, мороз, бледность снега и огромное безлюдное пространство вокруг, которому скоро предстояло погрузиться во тьму.

Танец продолжался недолго. Под рукоплескания и смех Джерард и Лили поднялись на берег. Лили бросила Гулливеру его перчатку, которую изящным движением подняла, скользя по льду. Роуз раздала всем фонари, и, оживленно болтая, они отправились обратно по тропе к дому. Вновь пошел снег, белые хлопья беспорядочно метались в лучах их фонарей.

— Ловко у тебя получилось расстроить бедной старушке Роуз всю игру, — сказал Гулливер.

— Ты груб, — ответила Лили, — это твоя беда, грубость.

Дело было после обеда. Они вернулись после катания на коньках усталые, продрогшие и возбужденные, но время было еще только для чая перед камином, пылающим в гостиной, и их поджидали два больших чайника, молоко, сахар, сэндвичи и булочки, кекс с изюмом и домашний джем и сливки — это Аннушка расстаралась, заметив вдалеке свет их фонариков. Они отсутствовали дольше, чем ожидали, и не все были расположены пить чай. Кто-то хотел горячую ванну, кто-то выпить чего покрепче. Из уважения к стараниям Аннушки они все же выпили чаю, и большинство, пренебрегая советами не перебивать аппетит перед обедом, не устояло перед булочками, которые с черносмородиновым джемом и сливками были восхитительны. Появился Дункан, заспанный и разгоряченный, справился, как они покатались, и уничтожил большую часть сэндвичей. Джерард и Дженкин задержались возле булочек. Гулливер взял кусок кекса с собой, чтобы съесть позже. После того как все приняли горячую ванну, отдохнули и пропустили по глоточку, обед, поданный позже обычного, не разочаровал: чечевичный суп, ростбиф и йоркширский пудинг, пирог с крыжовником и сливками. Все, кроме Тамар, уписывали за обе щеки. Отобедав, все, кроме Тамар, пожаловавшейся на усталость, расположились в гостиной, попивая кофе и вишневую наливку и угощаясь божественной сливочной помадкой (выдающейся, по всеобщему мнению), которую Аннушка приготовила, чтобы побаловать Дженкина. Роуз скоро ушла к себе, сперва зайдя к Тамар, проведать. Зверски зевавшие Гулливер и Лили заявили, что идут спать, и сошлись chez[75] Лили. Дункан, Дженкин и Джерард остались в гостиной за бутылкой виски.

Гулливер сожалел о своем высказывании насчет Лили и Роуз, он действительно был поражен. А беда его была в том, что он был пьян. Холод, напряжение, переживания, эмоции, горячая ванна, вся эта еда, вся эта выпивка — и в результате неустойчивое возбужденное состояние, из-за чего было совершенно необходимо «добавить». Оказалось, что и он, и она прихватили с собой по фляжке виски «на всякий случай», и ничто не могло помешать им продолжить удовольствие, так что Лили тоже порядком напилась. Его грубое замечание, справедливо раскритикованное Лили, было так или иначе следствием попытки Гулливера справиться с растерянностью, вызванной ее подвигами на льду, которые нельзя было назвать иначе как триумфальными. Он совсем не возражал против того, чтобы она блистала, когда он был беспомощен, не злился, когда она летала вокруг него, как крылатая богиня, а он полз на берег, губя брюки. Он даже испытывал гордость за нее, мол, знайте наших! Другое дело танец. То, что он почувствовал, было откровенной ревностью: та же самая боль, что и в Ночь Гая Фокса, когда он приоткрыл дверь гостиной. Но и сейчас, как тогда, он сам не знал, кого так ревнует. Или это было просто общее ощущение, что он отвергнут, вычеркнут, сброшен со счетов, никому не интересен? Замечание насчет Роуз вырвалось у него, как он сейчас понимал, из-за желания облегчить горечь поражения, приписав его другому.