Читаем без скачивания Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

В зеркало заглянул, а оттуда физиономия лет на пятнадцать моложе моей глядит вопросительно. А колеса вагона будто спрашивают в отчаянном перестуке: «Ну что?», «Ну что?». Побрился я, причесался и только тут ощутил приступ невероятного голода, и будто тот же самый голос изнутри опять ласково шепчет: «Ну что, ну что? Иди в вагон-ресторан. Неужели ты стопку за возвращение на Родину не выпьешь?» «Выпью, — отвечаю я ему мысленно. — И еще как выпью!» И, приняв твердое решение, отправляюсь в вагон-ресторан и занимаю там уютное местечко у окна по ходу поезда за совершенно свободным столиком…

Две девушки в белоснежных фартуках, одна моложе и симпатичнее другой, словно два ангела бросаются ко мне. Та, что подбежала первой, ласково спрашивает: «Вы оттуда?» — и кивком указывает на сидящих за первым от буфетной стойки столиков немцев. «А почему вы догадались?» «Да как же, — смеется она. — Только у того, кто возвращается „оттуда“, бывает такое умиленно-счастливое лицо. Что хотите заказать?» Я попросил традиционный бифштекс с яйцом, какао и бутерброд с икрой, но девушка и не собиралась уходить. «А еще?» — спрашивает она, делая выразительный жест. И тогда, по-мальчишески повторяя его, я переспрашиваю: «Ах, это? Сто пятьдесят граммов водки, лимон и две бутылки родного московского пива». «А не много ли? — спрашивает она. — Не велика ли доза?» Я схватил принесенный стакан, залпом его выпил, почувствовал в горле сухость и одну за другой осушил обе бутылки московского пива с завода имени Бадаева.

Липа, ожидавшая какого-то неожиданного поворота в сюжете этого затянувшегося рассказа, слушала Сергея Тимофеевича, подперев ладонями подбородок. Расширенные ее глаза были наполнены ожиданием.

— Ну, а дальше, Сергей Тимофеевич, дальше-то что?

Волохов нахмурился и махнул рукой:

— Ах, милая вы моя Олимпиада Дионисиевна. Дальше мне тотчас же показалось, что кусты и деревья вдруг удвоили за окном вагона-ресторана скорость своего бега. Как-то смешно кувыркнулся в глазах семафор и вдруг замахал железным рукавом с красным кружком на конце. А потом мне стало легко и весело и отчаянно захотелось спать. Ни говорить, ни петь, как тем, кто перепивает в обществе, а спать. И так, чтобы видеть во сне и эти семафоры, и придорожные кусты, и полосатые шлагбаумы на переездах, и белорусские домики на взгорках, покрытые черепичными крышами, — словом, все то, что открывалось взору. И как из небытия возник ласковый голос официантки, обращенный к буфетчику: «Гриша, проводи Сергея Тимофеевича в его купе».

Утром я проснулся от стука в дверь и встал в помятом костюме, в котором проспал всю ночь. Пижама, приготовленная на ночь, так и осталась лежать идеально наглаженной. Открываю на стук дверь, стоит на пороге в белом хрустящем халате буфетчик с подносом в руках: «Как отдохнули, Сергей Тимофеевич? Вот завтрак. Рекомендую к нему бутылочку пива осушить. Помогает». «Здравствуйте, Гриша, — отвечаю я несколько смущенно. — Как же это я так опростоволосился?» «Не Гриша, а лейтенант Севрюков, — лучезарно улыбаясь, поправляет он. — Ничего особенного не произошло. Вы на моих глазах попытались раздеться, дверь за мной впоследствии защелкнули и парочку раз проверили». «Ничего не помню, — пробормотал я смущенно. — Мешанина какая-то в сознании». «Напрасно удивляетесь, Сергей Тимофеевич, — усмехнулся ранний гость. — После того что вы пережили там, откуда возвращаетесь, это неудивительно. Врачи такое стрессовым состоянием называют. Модное словцо в нашем лексиконе, скажу я вам, появилось».

Рассказчик умолк и облизал языком сухие, потрескавшиеся губы, испытывая на себе удивленный взгляд Дронова и совершенно недоуменный Липы.

— Вот так-то, — улыбнулся Сергей Тимофеевич. — Это и было самым большим потрясением в судьбе разведчика.

Дронов в знак того, что понял и оценил его иронию, наклонил голову с пышными вьющимися волосами, а Липа, не в силах одолеть недоумение в широких синих глазах, разочарованно спросила:

— И это все, Сергей Тимофеевич?

— Все, — весело ответил он, догадываясь о побудительной причине ее вопроса. — А вы что же, милая Олимпиада Дионисиевна, полагали, что я буду повествовать о погонях и перестрелках, о трюках, которые необходимы, чтобы перепрыгнуть через высокий каменный забор, или пройти по карнизу крыши двенадцатиэтажного дома, или наподобие Тарзана перескочить с одного балкона на другой. Не-е-е. Давайте лучше мы все это оставим на долю режиссеров, снимающих приключенческие фильмы с отчаянными трюками. В жизни все это проще, уважаемая хозяюшка. — Он вдруг задумался и после долгой паузы прибавил: — Проще, по страшнее.

Липа затеребила белый шнурок на сиреневой футболке.

— И это всегда так бывает с людьми вашей профессии?

— Нет, — покачал головой Сергей Тимофеевич и откинул назад упавшую на глаза прядь волос с проблесками седины. — Ведь мы же воюем и в мирное время, когда другие спят самым спокойным образом, ходят на свидания с любимыми, возятся со своими детишками. И естественно, что в нашей войне бывают и просчеты. Между прочим, человек, который впоследствии приехал в Берлин вместо меня, так и не возвратился больше в Москву к своей семье… Гестапо…

Сергей Тимофеевич замолчал и печально вздохнул.

— Может быть, чаю? — предупредительно спросила Липа, но он сделал отрицательный жест.

— А про своего Жорку забыли? Его не надо лишать сладостей перед школой. Или вы надеетесь на паек фюрера, предназначенный для детей оккупированного Новочеркасска?' Напомню по этому поводу русскую поговорку: «На бога надейся, а сам не плошай».

— Так это же ведь на бога, — улыбнулась Липа. — А фюрер не бог. Даже мой папаша, отец Дионисий, говорит об этом теперь своим верующим.

— Да, да, — встрепенулся Дронов. — Она же у меня дочь служителя культа.

— Знаю, знаю, — тихо рассмеялся разведчик.

— Откуда же, если не секрет?

— А я все должен знать о людях, с которыми иду на самые опасные дела, — вздохнул Сергей Тимофеевич как-то печально.

Рассвет лез в распахнутые окна. Липа задула уже никому не нужную свечу, раздвинула маскировочную занавеску. Первый луч позолотил ее обнаженную по локоть руку. Потом она села на щербатую деревянную скамейку, не скрывая своей нежности, плотным плечом прижалась к Дронову. Они переглянулись каким-то лишь им обоим понятным тревожным взглядом.

— Ну, мне пора, — завистливо вздохнув, сказал Сергей Тимофеевич и поднялся.

— Ни за что не угадаете, куда я сейчас пойду. В падежную парикмахерскую седую прядь подкрасить, чтобы «особых примет» лишиться.

— Подождите, — с неожиданным удивлением обратился к нему Дронов. — А с заданием как?

— С каким еще заданием? — усмехнулся гость, чем поверг хозяина в крайнее смущение. Клешневатые руки Дронова сначала сцепились в один огромный кулак, затем расцепились и упали.

— Да ведь как же, — засмеялся он. — Если вы, самый наш большой начальник, приходили в ночную пору, стало быть, мне и задание следовало ожидать.

Сергей Тимофеевич обескураженно развел руками:

— Нет, Ваня, не будет никакого задания. Просто я зашел посмотреть, какие вы дома.

Липа чуть-чуть приподнялась на цыпочках:

— И какие же мы?

— Хорошие, — рассмеялся Сергей Тимофеевич и с удовольствием повторил: — Очень хорошие. А задание… — Цепочка бровей замкнулась над его переносьем. — Задание тоже со временем будет, ведь это на войне никого не минует. Я пока берегу вас, Ваня. Для очень серьезного задания берегу, ибо лучшей кандидатуры не подобрать. А сейчас старайся всем понравиться на железнодорожной станции как можно больше. И нашим, и немцам. Это очень важно, Иван Мартынович. — Жестом привыкшего постоянно следить за собой человека Сергей Тимофеевич смахнул с рукава несколько прилипших хлебных крошек и вдруг, задержавшись на пороге, словно выстрелил, коротко спросил: — Кстати, вы встречались с минером Митей Лыковым. Даже увозили его на своей маневрушке в Большой Мишкин, чтобы избавить от погони, после того как наши взорвали в Балабановской роще склад с боеприпасами. Помните его?

Дронов утвердительно закивал головой:

— Разумеется, помню, Сергей Тимофеевич. Он еще про то, как мамаша из него музыканта пыталась сделать, рассказывал, как самый заправский комик. Так что?

— Митя Лыков погиб на прошлой неделе в перестрелке с полицаями. Геройский был парень, — на одном дыхании вымолвил Сергей Тимофеевич и, не прибавив больше ни слова, перешагнул через порог.

Оккупированный Новочеркасск жил своей, искалеченной немцами жизнью. Даже небо над ним всегда казалось теперь потускневшим. С утра и до ночи на центральных улицах и площадях слышалась чужая гортанная речь, к которой никак не могли привыкнуть обыватели. Проносились автомобили, легковые и пятитонные трехосные грузовики, в кузовах которых сидели озябшие солдаты с короткостволыми автоматами, переброшенными на грудь. Высекали искры из мостовых танки и бронетранспортеры, а иногда и целые батальоны маршировали на площади у собора. Солдаты хриплыми голосами распевали песни о великой Германии и ее непобедимой армии, но в стылом воздухе уже не так уверенно звучали слова о том, что «сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир». Война уже успела сорвать былой бравый лоск с оккупантов. Лица мальчишек из Кельна и Гамбурга, Мюнхена и Берлина уже не были такими бравыми и улыбающимися, как в июле сорок первого, когда их обладатели с белозубыми улыбками позировали перед репортерами из «Фелькишер беобахтер» и камерами кинооператоров из кинохроники. Да и почтамты уже не ломились от посылок, отправлявшихся «нах фатерлянд».