Читаем без скачивания Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант) - Вячеслав Рыбаков

– Понимаете… Глупо… Не могу себе простить. Я тогда еще не вполне оправился, лежал пластом… Это я-то, здоровенный мужик! И мне было так неловко, так стыдно, что я, этакий, простите, лось, не справился с двумя пацанами… даже, собственно, с одним, потому что подсудимый как раз в драку даже и не лез… Знаете - гримаса мужского тщеславия. Даже не сообразил, что на мальчика валю… На самом деле я рухнул сам, и… ну, такое уж мое везение было в тот день - виском об железяку или обо что там… Аппарат старый, массивный, прочный… Очень стыдно.

– Свидетель! Вы отдаете себе отчет в том, что…

– Да, конечно, конечно! Хоть сквозь землю провались от стыда… Соврал на следствии… от гордости, что ли…

– В таком случае как вы объясняете то, что на телефоне обнаружены отпечатки пальцев подсудимого?

– Ваша честь, заявляю протест. Вопрос обвинения вынуждает свидетеля излагать не факты, а собственные домыслы.

– Протест защиты принят. Продолжайте рассказывать, свидетель.

– А что рассказывать? Все… Упал, потерял сознание. Очнулся - гипс… То есть, простите, ваша честь, не гипс, а бинт… Последнее, что я слышал, - это как тот, второй, которого как раз не поймали, крикнул: “Ходу!” То есть во дворе он инструктировал подсудимого, потом вначале он стоял у подсудимого за спиной, как надсмотрщик, как лицо, надзирающее за его действиями, потом именно он пальцами подсудимого нажал на курок и произвел выстрел, потом именно он вступил со мной в драку, и потом именно он дал подсудимому распоряжение убегать…

Все кончилось.

Публика расходилась не торопясь, гудя разговорами сдержанно, даже как-то озадаченно и время от времени исподволь оглядываясь на Корхового. Но тому уже все было неважно. Он проводил взглядом миниатюрную Зарину, поддерживавшую под локоть пожилую, но все равно еще красивую, неброско величавую мать; обе женщины перед самым выходом обернулись и несколько мгновений смотрели на Корхового со спокойным, печальным пониманием. Корховой чуть-чуть улыбнулся Зарине. Потом снова приблизился к клетке, в которой, опустив голову, мрачно ждал конвоя Вовка. Мальчик будто почувствовал его взгляд. Ни на отчима, ни даже на маму он почти не реагировал, когда те вились вокруг него, - а тут поднял на Корхового несчастные, глубоко запавшие глаза. Совсем уже не детские. Точно такие же, как у Журанкова, перед началом судебного заседания молча стоявшего возле клетки сына, будто на часах. Несколько мгновений Вовка и Корховой смотрели один на другого, потом губы мальчика беззвучно шевельнулись. “Что?” - спросил взглядом Корховой. Вовка снова шевельнул губами и отвернулся. Корховой так и не понял, что тот хотел сказать.

“Я когда-нибудь вас тоже спасу”, - сказал ему Вовка.

Это обещание осталось при нем, никем не услышанное. Но он сдержал слово - через каких-то четырнадцать лет.

Новое небо

Март ликовал.

Небо взлетело высоко-высоко и тонко, прозрачно мерцало, словно в пронзительной синеве украдкой роились все звезды. А снег, сухо треща под лыжами, пылал, как подожженный. Висячие сугробы на ветках сами сияли, будто причудливые слоистые солнца.

Так далеко от городка уже мало кто уходил. Народ предпочитал тешиться толпами, переваливаясь по-утиному на бесхитростных ближних взлобках кто с друзьями-подругами, кто по-семейному. Но здесь и трассы делались посложней, и перед носом не мельтешил никто; пустая лыжня прельстительно, вся - только твоя, улетала в лес, нескончаемо обещая, что вот за следующим поворотом еще красивее. А если кидалась под ноги пересеченка, так уж не ручные бугорки для немощных увеселений, но нешутейные, окрыляющие уклоны метров в двести длиной, такие, чтобы в ушах свистело, и морозный пузырь, лопаясь и трепеща перед лицом, срывал дыхание.

Здесь редко кого встретишь.

А если и доведется, то обязательно тоже фаната, жадного до НАСТОЯЩЕЙ свободы и потому взмыленного так, будто он и не отдыхает вовсе, а из последних сил шкуру спасает от идущих по пятам душманов. И сразу видно - человек. Не языком чесать вышел, и не престижный инвентарь демонстрировать, театрально телепаясь там, где побольше зрителей, и даже не в снежки играть, хохоча и флиртуя, а чтоб до седьмого пота и полного счастья. Потому что даже на шестом поту полное счастье еще не наступает, только намек на него, только обещание. Вот когда седьмой пот сошел - тогда все. Тогда ты любишь весь мир, готов всем все простить и со всеми обниматься. И все кажется ясным и преодолимым.

Сегодня непременно следовало дойти до седьмого пота. Потому что приезжали мама с Валенсием, и Вовка, собственно, так и не знал еще, как себя с ними здесь вести.

Хекнув азартно, он что было сил ударил палками снег и вписался в резкий поворот. Начинались самые дебри.

Опаньки! Вот так. Вот тебе и редко кого встретишь.

Чуть ли не прямо на дороге, аккурат на пересечении с поперечной лыжней, уходящей на боковой холм, за которым, как уже знал Вовка, обвально срывался аж до самого озера головоломный спуск по узкой извилистый просеке, в сверкающем всклокоченном снегу романтически сидела, изящно подогнув ножку, одинокая пигалица в ярко-красном комбинезоне. Будто на пляже.

Ага, понятно. Съехала сбоку и не справилась, как говорится, с управлением. Наверное, туда залезла, там у нее сразу сердце в пятки, Вовка и сам, забравшись в первый раз на гребень, с полминуты духу набирался, прежде чем толкнуться в тесный безвозвратный провал, падавший, казалось, чуть не к антиподам. Ясно дело, решила не рисковать, правильно сделала, между прочим, могла бы и костей не собрать; развернулась, покатила назад и, похоже, влепилась вон в ту сосенку…

Однако далеко забрела пигалица…

Ну и чего сидит теперь?

Ладно, пусть сидит. Я хочу бежать и бегу, она хочет сидеть и сидит. Живи и не мешай жить другим, как любит поучать Валенсий…

В ярком, но мешковатом лыжном унисексе и нахлобученной до глаз шапочке с трогательно свешенном набок помпоном не понять было, сколько девчонке лет: двенадцать? четырнадцать? Может, и семнадцать? Может, фитюлька, а может, красотка. Только б не решила, что я запал и клеиться начну. Вовка выпятил челюсть, уставился вперед и, снова ударив палками посильней, с сочным яблочным хрустом прокатил мимо.

– Мальчик, - безупречно вежливо, голосом чистым и прозрачным, как сосулька, позвала сзади пигалица, - а мальчик…

От этого обращения у Вовки едва палки из рук не выпали. Он обалдел настолько, что не вспомнил тормознуть; катя по инерции, растерянно обернулся - и, натурально, потерял равновесие. Прямо на глазах у наглой пигалицы он, нелепо взмахнув руками, ухнул мордой в глубокий, рыхлый, но все равно колючий на пятнадцатиградусном морозе снег.