Читаем без скачивания Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман - Виталий Чернов

Пришлось все-таки прекратить работу и пообедать. Работы хватило бы еще часа на два, а сил уже не было. Болели руки, плечи, спина. Чуть ли не вся расселина, с узким прорубом посередине, была завалена по обе стороны зелеными кронами боярышника и клена.

После обеда опять взялись за вырубку и, наконец, уже окончательно уставшие, выбрались на ровную площадку второго яруса предальпийского предгорья. Здесь тоже было тесно от зарослей, но местами проглядывали луговые проплешины. Вверху, над обрывом, гладким и ровным, как надгробная плита, высился срезанный поверху пласт каменистой осыпи. Были заметны даже слои его, обрубленные невысоким отвесом стены. Сама же площадка чуть ли не во всю длину была засыпана обвальной породой.

— Ну, все, — сказал Сорокин. — На сегодня хватит — и работы и впечатлений.

Отдыхая у костра, Сорокин сперва почувствовал, что отчего-то волнуется собака. Время от времени она поднимала голову, резко настораживала уши, по ее загривку проходила дрожь.

Сорокин обратил на это внимание Ильберса.

— Манул кого-то учуял. Он так ведет себя, когда поблизости крупный хищник. Ну-ну, чего ты? (Но на этот вопрос собака только несколько раз ударила по земле хвостом.) Вот и пойми тебя, — говорил ей Сорокин. Недаром сказано: у собаки думки в хвосте, а у лошади в ушах.

— Может, где поблизости медведь бродит? — высказал догадку Ильберс.

— Возможно. На всякий случай ружья надо будет зарядить жаканами.

Они взяли свои двустволки и сменили в них патроны.

Однако Манул вскоре успокоился, положил на вытянутые лапы мохнатую голову и сладко задремал. Успокоились и люди, греясь теплом костра и тихим задушевным разговором. Где-то в зарослях попискивали королевские вьюрки. Затем далеко в стороне запела вечернюю песню синяя птица. Весна! Время любви и согласия.

Кеклики, улары, горные галки, каменные ласточки, чечевицы, дрозды-дерябы и прочие птахи — у всех по-разному. Кто уже выводки водит, а кто всего лишь любовные песни заканчивает. Природа знает, как поступить, каждому свое отмерила.

В горах становилось все холоднее. Потоки воздуха сдувают тепло, как птичье перышко. Не то, что в долинах. Там оно тяжелее, плотнее, расплескать его трудно. А здесь — к небу ближе. Солнце светит, но тепла не дает. Когда-то еще войдет оно в силу, прокалит лучами каменные глыбы…

Манул опять вздрогнул, приоткрыл глаза и вдруг сразу вскочил на все четыре лапы. Он не залаял — только весь ощетинился. От загривка до кончика хвоста. Бесстрашные глаза налились непонятным страхом, растерянностью, в глотке забулькала злоба.

Сорокин и Ильберс повернули головы, как по команде. Разом взглянули туда, куда смотрела собака, и остались сидеть, не смея ни верить, ни отвергать, что все это видится в самом деле. В ста саженях, не более, в мягком розовом отсвете заката четко виднелся стоявший во весь рост на кромке скалы совершенно обнаженный человек. Ветер трепал его длинные волосы, относя их вбок, а он, сутулый и огромный, держась правой рукой за выступ, молча смотрел в их сторону. Чувствуя, как защемила на затылке кожа, стягиваясь в ознобе, Ильберс краем глаза увидел выражение лица Сорокина. Тот, подвернув под себя ноги, сидел прямо и неподвижно, как буддийский монах, приговоривший себя к самосожжению. Только крупным тиком передергивались щеки.

— Да ведь это же он… — шепотом выдохнул Ильберс.

Напряженная рука Сорокина вяло поднялась и упала на загривок собаки. Манул присел, потом лег. Рука хозяина доходчивей слова.

— Это непостижимо, — ответил Сорокин, по-прежнему не спуская взгляда с одинокой человеческой фигуры на скале.

Было действительно трудно постигнуть увиденное. Два брата, два человека одного поколения, одной крови смотрели сейчас друг на друга как будто из разных времен. Эта мысль мелькнула не только у Сорокина, но и у самого Ильберса. Великое чудо человеческого перевоплощения… Сотни книг переворошил Ильберс, дабы уметь мысленным взором проникать в глубины невозвратных веков. И сумел. Прослеживал взором бесконечный путь человека от его истоков животного царства до цивилизованного общества. Знал, кажется, все, что способен был знать ученый, а вот двоюродного брата, с которым вместе когда-то скакал на палочке, вообразить первобытным не мог. И вот теперь он перед ним, в лучах закатного солнца, дикий властелин гор. Слабый не выжил бы. Только сильному здесь дается власть, предписанная самой природой. Шли сюда, чтобы проникнуть в тайну исчезновения ученых, повстречали же объект их изучения, да и своего — тоже. Это ли не удача?

Человек на скале попятился, исчез за выступом, словно его и не было, а спустя минуту по горам прокатился отчетливый, таинственно завораживающий крик:

— Ху-ги-и-и!

И тогда Ильберс вспомнил, что в записной книжке Скочинского есть запись, где дикого Садыка он называет Хуги. Так вот, оказывается, почему!

Только теперь, почти онемевшие от случившегося, Сорокин и Ильберс посмотрели друг на друга.

— Нам все это не показалось с тобой, мальчик? — сомнамбулически спросил Сорокин.

— Нет, Яков Ильич. Перед нами подлинный экземпляр Homo ferus — дикого человека, по воле судьбы избежавшего цивилизации и общества…

Но где же искать Федора Борисовича и Дину? Что с ними могло случиться?

Ответили горы — молчанием.

9

В тот день, когда Федор Борисович и Дина отдыхали, произошло точно такое же событие и точно так же вечером. Но у этого события была своя прелюдия.

Смеясь, Дина сказала издали:

— Ну, не сердитесь. Я ведь в самом деле хотела вам что-то сказать.

Он и не сердился, испытывая от ее проказ необычайно приподнятое настроение. Подрагивая плечами, вышел из-под струй водопада.

— Ладно! — ответил ей с тем же веселым вызовом. — Я подожду. — Его тело просило движений, разминки, и, может быть, поэтому он ощутил в себе неодолимое желание прямо здесь же, у водопада, минуя поток воды, взобраться по каменным ступеням и выступам на верхнюю площадку.

Вода за долгие годы выщербила каменную толщу, меняя русло, проделала множество террас. Метрах в пятнадцати, прилепившись к обрыву, висели густые кусты клена, подобно висячим садам Семирамиды.

Еще выше, на бесформенных глыбах камня, лежал песчаный сланец, весь изрезанный, истрескавшийся и все еще забитый толстым слоем снега и наледи — остатком позавчерашней ночной вьюжной вакханалии. Этот слой снега и льда лежал, впрочем, по всему гребню каменной стены и, медленно стаивая, скатывался с нее капельками мелких брызг. Огромная гладкая стена темнела от влаги. Местами спрессованный снег наплывал на карниз и вместе с щебенкой отваливался кусками.