Читаем без скачивания В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Атмосфера в доме была далека от аскетичной. И бабушка, и мама с неподдельной детской непосредственностью обожали удовольствия и радости, какие им позволяла жизнь. Красивые вещи, элегантные одежды, шубы, шляпы, дома мод, театры, выставки, рестораны, кафе, приемы, товарищеские сборища. Обе были восприимчивы к красоте окружающего мира, и, стало быть, наши пять комнат с анфиладой — непонятное для меня слово «анфилада», на котором бабушка после войны не без гордости делала упор, — были устроены по закону произведения искусства: для каждой комнаты со всей тщательностью подбирался колор стен, мебель, картины.

Разумеется, везде расставлены книжные полки с книгами в красивых обложках. На фоне зеленой стены в столовой — ясеневый бидермейер и цветной фриз под потолок, состоявший из портретов Пястов Зофьи Стрыеньской. «Аж сердце замирает, когда эти двадцать мужиков зырят на меня своими глазищами», — жаловалась старая прислуга Марцин, которой я уже не застала. Цвет красного вина в гостиной сочетался с отблеском красного дерева. Портрет бабушки в алой пелерине Леона Кауфмана дышал рубежом веков. На стенах висели картины Эугениуша Зака, Болеслава Цыбиса, Леопольда Готтлиба и мой портрет тоже, нарисованный приятельницей дома Элиаш Канаркой.

Иоася Ольчак

На столах, комодах, этажерках стояли любимые бабушкины предметы в стиле фен дю сьекль: изысканные вазы, с неизменными свежими цветами, искусные серебряные корзиночки, тарелки и патеры из саксонского фарфора. Бабушке нравилось, когда отмечали ее вкус. Как-то пригласили на обед известную своей эксцентричностью Стрыеньскую, невероятно модную до войны создательницу картин в фольклорном стиле, репродукции с которых были в альбомах Мортковича. До обеда бабка водила пани Зофью по дому и показывала ей, как специалистке, фирменные знаки и штампы на ценных вещах. А потом все пошли к безукоризненно накрытому столу. Когда из супницы стали разливать помидоровый суп, художница, приподняв свою до краев налитую тарелку, перевернула ее вверх дном. Посреди общего смятения она извиняющимся тоном пояснила: «Мне только хотелось посмотреть, какой она марки».

Дом — мистическая страна первых радостей, волнений, страхов и простейшего опыта, исчез из моей жизни слишком рано, — никаких о нем воспоминаний у меня не осталось. Я не помню ни своей детской, ни игрушек Ни как выглядели другие комнаты. Все, что мне известно, знаю по рассказам других. Никаких происшествий в доме вспомнить не могу. Ни самых обыкновенных. Ни сколько-нибудь исключительных. Лечил меня Януш Корчак — кажется, я его недолюбливала. Юлиан Тувим принес мне «Слона Тромбальского» с посвящением: «Йоасе на счастье от Юлечка — душечка». Не скажу, чтобы это произвело на меня сильное впечатление. Ни следа в памяти от цвета, вкуса, запахов детства.

Не помню я и книжного магазина. Ведь не единожды, наверное, меня туда приводили, однако, как ни напрягайся, не разглядеть мне маленькой девочки с модным тогда локоном, закругленным на лбу, которая бегала посреди ясеневых полок и рассматривала иллюстрированные альбомы. Могу лишь представить себе эти посещения. И бабушка, и мама сразу же обретали торжественный вид, как только речь заходила о чем-то, что имело отношение к издательству. Маленькой наследнице трона, единственной, кому переходило все — фирма и традиции, старались, по-видимому, изначально привить интерес к окружающей красоте, вместе с любовью и уважением к книгам.

Видимо, поэтому если я и запомнила что-то из довоенного детства, так это красочные книги с чудесными иллюстрациями, стихами и сказочными повествованиями. Сначала мне читали их вслух, потом я научилась сама читать по слогам. Книги были большие и тяжелые, я укладывалась с ними на пушистый ковер и, размахивая ногами, уплывала в таинственные края. В зачарованный мир Питера Пана на рисунках Ракхама, во мглу и снег сказок Андерсена, иллюстрированных воздушными гравюрами Дулака. В мир куда более реальный, где Мейстер Марцелянек Клепка «с узелком, что все вмещает — все сто сорок инструментов», вынимал молотки, гвозди, пилы, долота и чинил сломанные столы, стулья, даже собственные башмачки, и мастерство его замечательно показывали картинки Стефана Темерсона. Я плакала над умирающей несчастной Касей из сказки Рыдля «О Касе и принце». Прыскала со смеху, видя, как толстяки, нарисованные Левитом и Химой, поедают жирную колбасу в вагоне, который тянул локомотив Тувима.

Там на Небесах стоит, верно, шкафчик со стеклянными дверцами, где ждут меня все эти некогда прочитанные и утраченные книжки. Думаю, это им я обязана спокойствием духа и спасением моей психики в годы войны. Приключения доктора Дулитла, путешествие Нильса Гольгерсона через всю Швецию с дикими гусями у них на закорке, печали маленького Немечка из книги «Мальчишки с улицы Пала» — вот где была действительность, которая притягивала мое внимание. Все остальное — дурной сон.

Хорошо я запомнила и моих двоюродных братьев. В 1939 году нас в Варшаве было пятеро. Изнеженное и обласканное самое младшее в родне поколение. Двухлетняя Моника и семнадцатилетний Рысь Быховские. Тринадцатилетий Павел Бейлин. Восьмилетний Роберт Оснос. И я в неполные пять лет. Наши бабушки в течение всей своей жизни составляли некий симбиоз — их дети, наши матери и отцы, с детства привыкли быть вместе и, став взрослыми, не прерывали общения. А потому и нас связывала друг с другом большая близость.

Роберт Оснос, Иоася Ольчак, Рышард Быховский, 1939 г.

Моника, с которой ее бонна не сводила глаз, была слишком мала для общих игр. Гимназист Рысь — чересчур взрослым, но с Павелеком и Робертом нас объединяли настоящие дружеские отношения. К обоим мальчикам я относилась как к старшим братьям, а они держались со мной по-рыцарски и даже позволяли командовать собой. Во всяком случае, так мне казалось.

Дом Быховских был процветающим и, как говорится сегодня, «на должной высоте». Возможно, этого требовало положение Густава, а может, так хотелось его жене Марыле, любившей роскошь и светскую жизнь. Не без зависти я сравнивала их жизнь и нашу. У нас было лишь два человека для помощи по дому, у них — аж целых пять; кроме прислуги, кухарки и горничной, была еще бонна Моники и приходившая фрейлен, учившая языкам Рыся и его сводную сестру Кристину. Во время наших совместных прогулок в Лазенках с моей маленькой кузинкой ее бонна вся светилась царившим у Быховских достатком, что не ускользало от внимания моей воспитательницы, а меня приводили в бешенство ее разговоры о том, как родители обожают и балуют дочку. Когда дома я жаловалась на какую-нибудь несправедливость в жизни или капризничала за едой, я получала саркастические советы панны Анны: «Иди в дом доктора, пусть там вокруг тебя скачут!»