Читаем без скачивания Набат - Александр Гера

— Сколько?

— Та зачем тебе это сдалось? С минуты на минуту на тот свет отправишься, там и узнаешь. Ты скажи мне лучше: за твои дискетки сколь дадут?

— Кто сказал?

— Как говорят в народи, в семье не без Мавроди, — с удовольствием захихикал Мастачный. — Зеленый лимон дадут?

Внутренне Судских напрягся: на самом деле знает Мастачный, что дискеты у Марьи или понтуется?

— Кто тебе сказал, что я с собой носил их?

— Никто не сказал, — серьезно согласился Мастачный. И опять захихикал. — Я ж их вычислил! Я твою бабу брюхатую от самой Москвы вел! Тихенько, осторожненько! И переговоры твои с Воливачом слухал, и место встречи заранее проведал. Снежок маленько подкузьмил. А то бы ты сейчас висел у меня на осине.

— Который час? — спросил Судских.

— А без десяти шесть, — небрежно ответил Мастачный. — Подмогу ждешь? Не жди. Вот она, твоя рация. Да еще не родился такой Судских, который Мастачного надул. Я от тебя привет Воливачу зараз передам. Из Лас-Вегаса! Ха-ха!

— Выкрест! — раздирало Судских возмущение, — Никуда ты не уйдешь!

— Тю! Да я истинный христианин! Да мне за твою смерть все грехи спишутся! Кончаем эту балачку, пора тебе на суд Божий…

Мастачный поднялся неторопливо, передернул затвор автомата. Судских старался смотреть выше его головы, в небо, на искренне светившее солнце, на белый снег везде, где хватало глаз.

Как же так, не понимал он, нечисть празднует победу, а у него в последний миг даже руки связаны?

— Развяжи, — попросил Судских.

— Не, — отрицательно замахал головой Мастачный. — Это не надо. Ты змей еще тот, не хочу рисковать. Все равно ты нехристь.

Судских опустил голову.

«Простите, други, не уберег я вас, и ты, стрелец, прости, в неровный час развела нас судьба…»

— Ия тебя не расстреливаю, а казню за богомерзкие штучки.

«И как же нескладно ухожу я из жизни. На краю свалки, а за ней — измордованная, обворованная мастачными Россия Загаженная и оплеванная сволочью, Россия, которая давала приют обиженным…»

— Каяться будешь?

«Что ж несправедливо так, что ж ты размазалась по импортному блюду, что ж не сохранила ты бодрящую свою чистоту?..»

— Не желаешь… Патриотом себя возомнил…

«Что ж потерялась ты среди золоченых куполов, что ж веришь ты пророкам, которые даже имя твое произнести не могут?..»

— А я вот весь простой. Живу и другим даю жить. А тебе — нет.

«Жива ты еще, дышишь с трудом, но жива. Помоги ж детям своим, сыну моему в дальних морях с чужими маяками, дочери моей на чужбине, внукам и правнукам, ратианам своим. Они спасут тебя, они в тебя верят!»

Три торопливых выстрела, как многоточие. Сознание дотлевало. Заходящее солнце било в лицо.

«И явилось на небе великое знамение — жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения».

— Потерпи, — сказал Судских, паря на широких крыльях рядом с ней. — Твой сын будет прекрасен. Он придет в мир и нужен ему.

— Аркашечка, не могу больше, давай отдохнем!

— Маша, потерпи, я ж тебе такую тропку утаптываю!

— Мужик неотесанный! Схватки начались…

Левицкий остановился. Не успели они. Тесаком он нарубил лапника, приготовил ложе под елью.

— Давай-ка ноги помассирую.

— Ну куда мы так рвемся, Аркаш? — жалко спросила она, кривясь и корчась от болей, закусывая губы. Спокойно, даже с улыбкой, чтобы не бередить ее, он объяснил, растирая ей ноги:

— Вертолет придет наточку и всех нас вывезет. Помнишь сараюху-ангар, где я дельтаплан оставлял? Мы еще ходили с тобой туда по весне? Снег был, как сейчас, хорошо…

— Помню я, о-ох… Я сломала тебе один.

— Не доносила ты, не успели…

— Чего не доносила? — ощерилась, разозлилась Марья, забыв про боли. — Девятимесячный он у меня, понял? Как положено!

— Да не сердись ты! Я про то, что дойти не успели.

Она успокоилась, закрыла глаза, чтобы через минуту заохать снова.

— Все, больше не могу. Началось, Аркашечка.

— А что мне делать, а?

— Ух ты, земноводное… Куртку давай, здесь постели. И тельняшку давай, все давай, что есть. Ох, мамочка.

Левицкий послушно и быстро выполнил ее просьбы, смотрел, не зная, чем еще помочь.

— Да отвернись ты хоть пока…

Отойдя на шаг, Аркадий вслушивался, стараясь сквозь стенания Марьи различить крик ребенка. Так, говорят, должно быть.

— Аркаша, Аркаша, он молчит! — услышал он загрубевший от тревоги голос Марьи и подскочил к ней.

— Ну давай, не надо это, хлопай, искусственное дыхание надо, — спешил он, разглядывая во все глаза нечто игрушечное, торчащее из скатанной тельняшки.

— И этого не знаешь, — уже успокоившись, отвечала Марья. Качнула сверток туда-сюда, шлепнула снизу, дунула в ротик существу. Что-то пискнуло, всхлипнуло — ожил.

— Мальчик, Аркашечка…

— Наконец-то!

Марья хотела было кормить младенца, хотела сказать, чтобы он отвернулся, но Аркадий отвернулся сам и предупредительно поднял руку. Сквозь ельник в начале склона он углядел мелькающие темные пятна, различимые на снегу и солнце.

— Вот и Судских с ребятами, — сказал он с облегчением.

Вдруг раздалась пальба из автоматов, хлопнул разрыв гранаты. Ошибся он… Группа Смольникова прикрывала их отход.

Марья видела его изменившееся лицо и смотрела с надеждой, прижимая ребенка к груди.

— Плохо дело, Маша. Догоняют нас. Ты давай потихоньку до сарая — вон он, за соснами, и жди меня. Я задержусь на всякий случай. Дойдешь.

— Я постараюсь, — все поняла Марья. И пошла вверх по склону, осторожно погружая ноги в снег.

Отчаянная стрельба длилась минут двадцать. Когда последний одиночный выстрел пистолета хлопнул там, внизу, Аркадий понял: остался он один. Посчитал поднимающихся. Двадцать один. Его озадачили выстрелы и разрывы гранат еще дальше внизу, на свалке. Слышимые на возвышении отчетливо, они разделялись на резкие автоматные и тяжелое уханье пулеметов, рявкали разрывы гранатометов.

«Что-то там не то. Не та компания», — понял он, что их подмога схлестнулась с другой. Чесались руки разобраться с погоней внизу на склоне. И вдруг он услышал оттуда захлебывающийся голос с хохлацким выговором «гэ»:

— Вдоль болота, по гатям и до склона! Здесь он, не уйдет! Как поняли? Давай швыдче!

— Такая, стало быть, квазицкая уха, — сам себе сказал Левицкий. — Вот зонт прошелестел: к соседу, не ко мне…

Вдох, два коротких выдоха. Где-то вроде стрекот вертолета, перекрываемый разрывами и стрельбой внизу. Опровцы на склоне пока не торопились, ждали подмогу.

Аркадий осмотрел рожки с патронами, ощупал две лимонки в подсумке. Весь запас. Уняв желание дождаться опровцсв, он, как олень, отмахал расстояние до сарая. Встал перед Марьей.

— Аркашечка, — кривились ее губы от плача.

— Не куксись, где-то вертолет на подходе…

— Не будет его, Аркаша. Вон он…

С пологого склона Левицкий заглянул вниз по направлению руки Марьи и увидел горящие обломки.

— Самолет его ракетой…

— Вот теперь совсем одни остались, — понял все Левицкий.

Марья подняла голову к нему, смотрела с тоской.

Предстояло сказать ей самое важное и самое трудное.

— Машутка, ты сильная и мудрая. Сейчас ты полетишь…

— Только с тобой, Аркашечка, только с тобой! — она заплакала.

— Дельтаплан двоих не подымет. Дай Бог тебе улететь с малым.

— Бог? Где он, если вокруг такое?

— С тобой он. Прилетишь на место, поймешь.

— Куда я полечу, куда?

Вопрос вопросов. Никогда бы он из всех фантазий не оставил одну, самую реальную сейчас.

— Слушай внимательно, — присел он на корточки рядом с ней. — Ты полетишь с ребенком и с пакетом, который взяла в тайнике Судских. Ты, Машутка, одна в ответе за весь мир. И твой ребенок, и дискеты — это очень важно. Это завет ото всех нас тем, кто придет после нас. А полетишь ты к отцу с матерью.

— В карьер? — отшатнулась Марья, теснее прижала к себе ребенка.

— Да. А Судских говорил, что зону поражения можно пересечь по воздуху. Плохо это, хорошо ли, не знаю. Но это единственный выход. Нас в живых не оставят. Пощады от уродов ждать нечего.

— Ой, Аркашечка, — еще теснее прижала к себе сверток с младенцем Марья. — Это так страшно… — Заглянула внутрь, будто опасалась, нет ли там уже беды. Ребенок мирно спал, нахмурив бровки, подобрав губки.

— Аркаша, я не могу, не могу! — запричитала Марья, цепляясь свободной рукой за плечо Левицкого.

— А как же тогда в огонь и воду за мной?

— Про полеты не было, — плакала она. — И это — за тобой.

— Я всегда буду с тобой. Все. Скоро здесь орда будет. А билет всего один и в один конец.

Он быстро открыл дверь дощаника, осмотрел дельтаплан. Поломок не обнаружил и выкатил его наружу. Оперение в черно-белую полосу смотрелось прочно, хотя легкие конструкции дельтаплана буквально просвечивали в боковых лучах заходящего солнца.