Читаем без скачивания Николай I - А. Сахаров (редактор)

Проходя мимо Кронверкского вала, они шептались, глядя на два столба с перекладиной:

– Что это?

– Будто не знаете?

– Да уж очень на  н е ё  не похоже.

– А вы её видели?

– Нет, не видал.

– Никто не видел: это за нашу память – первая.

– Первая, да, чай, не последняя.

– Штука нехитрая, а у нас и того не сумели: немец построил…

– Из русских палача не нашли: латыша какого-то аль чухну выписали.

– Да и то, говорят, плохонький: пожалуй, не справится.

– Кутузов научит: он мастер – на царских шеях выучен!

Смеялись: так иногда люди смеются от ужаса.

– И чего копаются? В два часа назначено, а теперь уж пятый.

– В Адмиралтействе строили; на шести возах везли; пять прибыло, а шестой, главный, с перекладиной, где-то застрял. Новую делали, вот и замешкались.

– Ничего не будет Только пугают «Конфирмация – декорация» Прискачет гонец с царскою милостью.

– Вон, вон, кто-то скачет, видите?

– Генерал Чернышёв.

– Ну, всё равно будет гонец.

И опять на  н е ё  оглядывались.

– На качели похожа.

– Покачайтесь-ка!

– Нет, не качели, а весы, – сказал Голицын. Никто не понял, а он подумал: «На этих весах Россия будет взвешена».

К столбам на валу подскакали два генерала, Чернышёв и Кутузов. Спорили о толщине верёвок.

– Тонки, – говорил Чернышёв.

– Нет, не тонки. На тонких петля туже затянется, – возражал Кутузов.

– А если не выдержат?

– Помилуйте, мешки с песком бросали, – восемь пуд выдерживают.

– Сами делать пробу изволили?

– Сам.

– Ну, так вашему превосходительству лучше знать, – усмехнулся Чернышёв язвительно, а Кутузов побагровел – понял: царя удавить сумел, сумеет – и цареубийц.

– Эй, ты, не забыл сала? – крикнул палачу.

– Минэ-ванэ, минэ-ванэ… – залепетал чухонец, указывая на плошку с салом.

– Да он и по-русски не говорит, – сказал Чернышёв и посмотрел на палача в лорнет.

Это был человек лет сорока, белобрысый и курносый, немного напоминавший императора Павла I. Вид имел удивлённый и растерянный, как спросонок.

– Ишь разиня, всё из рук валится. Смотрите, беды наделает. И где вы такого дурака нашли?

– А вы что ж не нашли умного? – огрызнулся Кутузов и отъехал в сторону.

В эту минуту пятеро осуждённых выходили из ворот крепости. В воротах была калитка с высоким порогом. Они с трудом подымали отягчённые цепями ноги, чтобы переступить порог. Пестель был так слаб, что его должны были приподнять конвойные.

Когда взошли на вал и проходили мимо виселицы, он взглянул на неё и сказал:

– C'est trop[120]. Могли бы и расстрелять.

До последней минуты не знал, что будут вешать.

С вала увидели небольшую кучку народа на Троицкой площади. В городе никто не знал, где будут казнить: одни говорили – на Волковом поле, другие – на Сенатской площади. Народ смотрел молча, с удивлением: отвык от смертной казни. Иные жалели, вздыхали, крестились. Но почти никто не знал, кого и за что казнят: думали, – разбойников или фальшивомонетчиков.

– Il n'est pas bien nombreux, notre publique[121], – усмехнулся Пестель.

Опять в последнюю минуту что-то было не готово, и Чернышёв с Кутузовым заспорили, едва не поругались.

Осуждённых посадили на траву. Сели в том же порядке, как шли: Рылеев рядом с Пестелем, Муравьёв – с Бестужевым, а Каховский – в стороне, один.

Рылеев, не глядя на Каховского, чувствовал, что тот смотрит на него своим каменным взглядом: казалось, что, если бы только остались на минуту одни, – бросился бы на него и задушил бы. Тяжесть давила Рылеева: точно каменные глыбы наваливались, – и он уже не отшвыривал их, как человек на маленькой планете – лёгкие мячики: глыбы тяжелели неимоверною тяжестью.

– Странная шапка. Должно быть, не русский? – указал Пестель на кожаный треух палача.

– Да, верно, чухонец, – ответил Рылеев.

– А рубаха красная. C'est le gout national[122], палачей одевают в красное, – продолжал Пестель и, помолчав, указал на второго палача, подручного. – А этот маленький похож на обезьяну.

– На Николая Ивановича Греча, – усмехнулся Рылеев.

– Какой Греч?

– Сочинитель.

– Ах да, Греч и Булгарин.

Пестель опять помолчал, зевнул и прибавил:

– Чернышёв не нарумянен.

– Слишком рано: не успел нарядиться, – объяснил Рылеев.

– А костры зачем?

– Шельмовали и мундиры жгли.

– Смотрите, музыканты, – указал Пестель на стоявших за виселицей, перед эскадроном лейб-гвардии Павловского гренадерского полка, музыкантов. – Под музыку вешать будут, что ли?

– Должно быть.

Так всё время болтали о пустяках. Разве только Рылеев спросил о «Русской Правде», но Пестель ничего не ответил и махнул рукой.

Бестужев, маленький, худенький, рыженький, взъерошенный, с детским веснушчатым личиком, с не испуганными, а только удивлёнными глазами, похож был на маленького мальчика, которого сейчас будут наказывать, а может быть, и простят. Скоро-скоро дышал, как будто всходил на гору: иногда вздрагивал, всхлипывал, как давеча во сне: казалось, вот-вот расплачется или опять закричит не своим голосом: «Ой-ой-ой! Что это? Что это?» Но заглядывал на Муравьёва и затихал, только спрашивал молча глазами: «Когда же гонец?»

«Сейчас», – отвечал ему Муравьёв так же молча и гладил, по голове, улыбался.

Подошёл о. Пётр с крестом. Осуждённые встали.

– Сейчас? – спросил Пестель.

– Нет, скажут, – ответил Рылеев.

Бестужев взглянул на о. Петра, как будто и его хотел спросить: «Когда же гонец?» Но о. Пётр отвернулся от него с видом почти таким же потерянным, как у самого Бестужева. Вынул платок и вытер пот с лица.

– Платок не забудете? – напомнил ему Рылеев давешнюю просьбу о платке государевом.

– Не забуду, не забуду, Кондратий Фёдорович, будьте покойны… Ну, что ж они… Господи! – заторопился о. Пётр, оглянулся: может быть, всё ещё ждал гонца или думал: «Уж скорее бы!» – и подошёл к обер-полицеймейстеру Чихачёву, который, стоя у виселицы, распоряжался последними приготовлениями. Пошептались, и о. Пётр вернулся к осуждённым.

– Ну, друзья мои… – поднял крест, хотел что-то сказать и не мог.

– Как разбойников провожаете, отец Пётр, – сказал за него Муравьёв.

– Да, да, как разбойников, – пролепетал Мысловский: потом вдруг заглянул прямо в глаза Муравьёву и воскликнул торжественно:

– «Аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раю?»

Муравьёв стал на колени, перекрестился и сказал:

– Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию!

Наклонился, поцеловал землю и потом – крест.

Бестужев подражал всем его движениям, как тень, но, видимо, уже не сознавал, что делает. Пестель подошёл ко кресту и сказал:

– Я хоть и не православный, но прошу вас, отец Пётр, благословите и меня на дальний путь.

Тоже стал на колени; тяжело-тяжело, как во сне, поднял руку, перекрестился и поцеловал крест.

За ним – Рылеев, продолжая чувствовать на себе каменно давящий взгляд Каховского.

Каховский всё ещё стоял в стороне и не подходил к о. Петру. Тот сам подошёл. Каховский опустился на колени медленно, как будто нехотя, так же медленно перекрестился и поцеловал крест. Потом вдруг вскочил, обнял о. Петра и стиснул его шею руками так, что, казалось, задушит.

Выпустив его из объятий, взглянул на Рылеева. Глаза их встретились. «Не поймёт», – подумал Рылеев, и страшная тяжесть почти раздавила его. Но в каменном лице Каховского что-то дрогнуло. Он бросился к Рылееву и обнял его с рыданием.

– Кондрат… брат… Кондрат… Я тебя… Прости, Кондрат… Вместе? Вместе? – лепетал сквозь слёзы.

– Петя, голубчик… Я же знал… Вместе! Вместе! – ответил Рылеев, тоже рыдая.

Подошёл обер-полицеймейстер Чихачёв и прочёл сентенцию. Она кончалась так:

– «Сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить».

На осуждённых надели длинные, от шеи до пят, белые рубахи-саваны и завязали их ремнями вверху, под шеями, в середине, пониже локтей, и внизу, у щиколоток, так что тела их были спелёнуты. На головы надели белые колпаки, а на шеи – четырёхугольные чёрные кожи; на каждой написано было мелом имя преступника и слово: «Цареубийца». Имена Рылеева и Каховского перепутали. Чихачёв заметил ошибку и велел переменить кожи. Это была для всех страшная шутка, а для них самих – нежная ласка смерти.

Кутузов подал знак. Заиграла музыка. Осуждённых повели. Виселица стояла на помосте; на него надо было всходить по деревянному откосу, очень отлогому. Всходили медленно, потому что скованными и связанными ногами могли делать только самые маленькие шаги. Конвойные поддерживали и подталкивали их сзади.