Читаем без скачивания Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, если только по одной, не больше. Морозец, в самом деле, знатный…
Я сидел на тахте с краю, у стенки. Вера рядом. Она подняла свою рюмку и, глядя мне в глаза, сказала:
— Предлагаю тост. За спасительное свойство человеческой памяти забывать. Я хочу, чтобы вы, Борис Платонович, все забыли. Раз и навсегда, навечно.
Не требовалось большой проницательности, чтобы понять, о чем шла речь. Я бы и сам рад был выбросить из памяти картинку, увиденную в ординаторской. Искренне ответил:
— Я поддерживаю ваш тост. — Но тут же, на всякий случай, прилепил: — Хоть, признаться, и не понимаю, отчего это так для вас существенно.
Вера с легким стуком поставила рюмку на стол, поморщилась:
— Трудный вы, извините, человек, Борис Платонович. И для себя, и для других.
— Почему трудный? — тоже насупился я.
— Да потому хотя бы, что все прекрасно понимаете, однако спрашиваете, докапываетесь, не успокоитесь, пока во всю глубину раны зондом не пролезете. Но мы же не в больнице.
— Уж каков есть, — хмуро произнес я. — Не берусь судить, как для других, но для себя — не трудный.
— Ой ли, Борис Платонович? Ваше любимое занятие — насиловать себя да на двух стульях посиживать.
— У вас есть основания для такого суждения? — Ее выпады делались уже небезобидными.
— Есть. — Вера теперь не морщилась, улыбалась. — Вот я, например, знаю, что нравлюсь вам. А вы упорно делаете вид, будто меня вообще не существует в природе.
— С чего вы взяли, что нравитесь? — Жаль, не было передо мной зеркала, не мог я увидеть своего лица. — Или решили, что я, позвав вас, единственную не приглашенную даму, на танец…
— Да бросьте вы! — перебила меня Вера. — Не в танце дело. Еще до танца. Какая была бы я женщина, если б не заметила, как смотрит на меня мужчина?
— И поэтому затащили меня к себе? — Я убивал двух зайцев. Отказывался дальше выслушивать о моих чувствах к ней и сам переходил в наступление. — Чтобы… чтобы сказать мне это?
— Ну, вот видите. — Улыбка теперь была кислой. — Еще одно подтверждение моим словам о вашем характере. Не беспокойтесь, не для «чтобы и чтобы». — Отодвинулась, сняла с головы полотенце, тряхнула еще влажноватым пушистым облаком волос. — Помните, просила вас не думать обо мне хуже, чем я есть?
— Да, — односложно ответил я.
— Потому и пригласила.
Или я совсем плохо начал соображать, или каким-то другим, не понятным мне языком Вера изъяснялась. Ее «потому» абсолютно ничего для меня не прояснило. Медленно, с разбором отыскивая слова, спросил:
— Пригласили, чтобы доказать мне, что вы морально устойчивы, если я вдруг, подумав иначе, стану приставать?
— Так вы ж не станете приставать, мне это даже в голову не могло прийти, не знаю вас, что ли. Как любит говаривать наша сестра-хозяйка, не первый год замужем. — Наполнила свою рюмку, оставив мою пустой, залпом выпила.
Я — чем еще мог отплатить ей? — налил в свою, тоже молча, будто нет Веры рядом, проглотил. Отвратительный ликер, как только эта гадость может кому-то нравиться. Еще секунду назад у меня и в мыслях не было заговаривать на подобную тему, сам не понял, как у меня вырвалось:
— Почему вы в разводе?
По идее, она не должна была отвечать, в лучшем случае одарила бы меня удивленным взглядом. Я, кляня себя за несдержанность, смотрел, как она вытащила сигарету, со второй спички прикурила, затем протянула мне полупустую пачку:
— Будете?
Я демонстративно взял одну, сунул в рот. Вера хмыкнула, чиркнула еще одной спичкой, поднесла к моему лицу маленькое колеблющееся пламя. Я забрал у нее спичку, осторожно, скосив глаза, приблизил к огню кончик сигареты. Весь подобрался, чтобы не закашляться. Это была третья в моей жизни сигарета. Согласился бы взамен допить весь оставшийся приторный ликер. Вера, скептически поджав губы, наблюдала за моими подвигами. Обошлось, не закхекал, сумел выпустить тошнотворный дым прежде, чем он достиг чувствительного краешка горла. Я был доволен собой. И уже меньше сокрушался, что коснулся ее личной, куда не следовало мне лезть, жизни. В любом случае предпочтительней, чем обсуждать вопрос, почему она так уверена, что не буду приставать к ней. Посмотрел на Веру изучающим, «докторским» взглядом — врач на сестру.
— Почему вас заинтересовал мой развод? — спросила она.
— А мне все интересно, — выпустил еще одну струйку дыма.
— Все, что имеет отношение ко мне?
— Вообще все.
Вот так-то. Я ей не мальчик для битья и не объект для вышучивания.
— Могла бы не говорить, но скажу. Он изменил мне.
— И этого оказалось достаточно?
— И этого оказалось достаточно. Для меня.
— Вы его любили?
— Любила.
— Не жалеете?
— Не жалею.
— Он просил прощения? Хотел вернуть вас?
— Просил. Хотел.
Это напоминало игру в настольный теннис. Маленький увертливый мячик вопросов и ответов метался между нами.
Я ей не поверил. Не тот она человек, не той закваски, чтобы устроить раздрай из-за гульнувшего муженька. Женщины не ей чета прощали. Зачем же вешает мне лапшу на уши? Продолжает размахивать флагом с лозунгом «Не думайте обо мне хуже, чем я есть»? Сама нравственность и принципиальность? После Сидорова! Я прислонился виском к стене, закрыл глаза. Тихо, коварно кружилась голова.
— А вы бы простили жене измену, Борис Платонович?
— Моя жена на такое была неспособна, — ответил, не размыкая век. Хорошо ответил, чтобы не очень-то резвилась.
— А вы — ей?
— Процитирую вас: «Мог бы не говорить, но скажу». Я никогда не изменял жене.
— И будете утверждать, что не знали ни единой женщины, кроме жены?
— Вы спросили о жене, я ответил. — Утратил бдительность, затянулся глубже, чем следовало, поперхнулся дымом и закашлялся.
Это был даже не кашель — судорожные, болезненные конвульсии. Я весь сотрясался, задыхаясь, из глаз полились слезы. Представлял, как нелепо, комично выгляжу, и от этого корчился еще сильней. Вера пришла на помощь, взялась колотить меня по спине, чем лишь усугубила мои ужимки и прыжки. Выставил, не глядя, руку, отстраняя ее, и почувствовал, как моя ладонь уперлась в тугой остроконечный холмик.
Если справедлива поговорка, что клин клином вышибают, нечто подобное со мной произошло. Совпадение или несовпадение, но я вдруг перестал кашлять. Быстро извлек из кармана платок, вытер глаза, испуганно уставился на Веру — не истолковала ли превратно мой жест. И обнаружил еще одну перемену — в альтруистическом порыве она, должно быть, не заметила, как разошелся сверху ее халат, мне, сидевшему сбоку, открылся тот участок
