Читаем без скачивания Горький - Илья Груздев

Честное сердце — не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце, — русский рабочий верит, что его братья по духу не дадут задушить революцию в России, не позволят воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает…»

1919 год был годом наибольшего напряжения сил пролетарской революции. Едва отброшены были на юге банды Краснова, как в Сибири и на Волге появился Колчак с огромной армией. Разбив Колчака и оттеснив его в Сибирь, Красная Армия должна была напрячь все силы на борьбу с Деникиным, вступившим в среднюю полосу России. И одновременно белогвардейцы с запада начали поход на Петроград, причем во второе свое наступление подошли к самому городу. С Архангельска наступали войска интервентов.

Ленин — Председатель Совета Обороны — проявлял неутомимую энергию, отдавая распоряжения на все фронты, непоколебимо веря в революционные силы страны.

Выступая на конференции железнодорожников, он говорил:

«Никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся, что отстаивают то дело, победа которого им и их детям обеспечит возможность пользоваться всеми благами культуры, всеми созданиями человеческого труда»[86].

Горький же в 1919 году, живя и работая в Петрограде, в обстановке развала промышленности, голода и истощения рабочих, испытывал всю тяжесть этих условий. Он говорил и писал Ленину об этом, писал о неустойчивости пролетарской базы революции, снова появились у него опасения, что деревня, мужик захватит и осилит революцию.

Ленин понимал, что Горький, оставаясь в Петрограде, среди работы по охране культурных ценностей, по культурному строительству, не может увидеть подлинный размах революции, а жалобы интеллигенции, которой он был окружен, одуряют его.

Он пытался вырвать Горького из Петрограда, предлагая поехать на агитационном пароходе «Красная звезда» по Волге. Когда Горький категорически отказался, предлагал ему приехать в Горки: «…я на два дня часто уезжаю в деревню, где великолепно могу Вас устроить и на короткое и на более долгое время… Немножечко переменить воздух, ей-ей, Вам надо»[87].

Горький упрямился и оставался в Петрограде.

Тогда в ответ на письмо Горького Ленин пишет ему 31 июля 1919 года, что Петроград один из наиболее больных пунктов за последнее время, что его население больше всего вынесло, рабочие больше всего наилучших сил поотдавали, голод тяжелый, военная опасность, бешеная атака внешних врагов, бешеная борьба с заговорами…

«Как и в Ваших разговорах, в Вашем письме — сумма больных впечатлений, доводящих Вас до больных выводов… Вы отняли у себя возможность то делать, что удовлетворило бы художника, — в Питере можно работать политику, но Вы не политик. Сегодня — зря разбитые стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы, потом обрывки речей самых усталых из оставшихся в Питере нерабочих, затем миллион впечатлений от интеллигенции, столичной интеллигенции без столицы, потом сотни жалоб от обиженных…»[88].

Ленин перечисляет все, что Горький, очевидно, высказывал в разговорах с ним и в письмах, причем перечисляет так, что все это приобретает свой масштаб и размеры в сравнении с происходящими огромными событиями. «Ни нового в армии, ни нового в деревне, ни нового на фабрике Вы здесь, как художник, наблюдать и изучать не можете»[89]. Ленин смотрел на всю страну, видя необъятные трудности, но видя и все то новое, что зарождалось в стране и каждый день приносило новые итоги.

Горький же, живя в Петрограде, видел эпидемии, голод, спекуляцию, беспорядок, разбитые стекла, поломанные машины и т. д. и т. п.

Ленин писал, что надо жить среди рабочих, крестьян и солдат, чтобы наблюдать строение новой жизни, что, живя в Петрограде, он ничего не видит, кроме жизни бывшей столицы, кроме «злобы столичной интеллигенции». Ввиду этого Ленин настойчиво советовал ему «радикально изменить обстановку, и среду, и местожительство».

Горький не «переменил местожительство», как ни убеждал его Ленин, но прямые и сокрушительные доводы письма его сделали свое дело.

В № 12 журнала «Коммунистический Интернационал» Горький поместил статью, в которой выразилось его отношение к Ленину, как собирателю сил русской и всемирной революции.

«Он не только человек, на волю которого, — писал Горький, — история возложила страшную задачу разворотить до основания пестрый, неуклюжий, ленивый человеческий муравейник, именуемый Россия, — его воля неутомимый таран, удары которого мощно сотрясают монументально построенные капиталистические государства Запада и тысячелетиями слежавшиеся глыбы отвратительных деспотий Востока»1.

В этот период Горький еще не отрешился от представления об Октябрьской революции как о «гигантской попытке» претворить в дело учение социализма, как о всемирного значения социальном «опыте». Нельзя не видеть в то же время, что слова о «пестром, неуклюжем, ленивом человеческом муравейнике» соответствовали маловерию Горького, знатока «городков Окуровых», разворотить которые история возложила на гигантскую волю Ленина. Горький не мог понять, что Окуровы — прошлая эпоха, что Октябрьская социалистическая революция всколыхнула всю страну.

Интересно отметить, что в одно время со статьей Горького появилась и брошюра Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», в которой дана другая, ленинская, оценка движущих сил истории:

«История вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразнее, разностороннее, живее, «хитрее», чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов. Это и понятно, ибо самые лучшие авангарды выражают сознание, волю, страсть, фантазию десятков тысяч, а революцию осуществляют, в моменты особого подъема и напряжения всех человеческих способностей, сознание, воля, страсть, фантазия десятков миллионов, подхлестываемых самой острой борьбой классов»[90].

Когда Горький впоследствии в одном из писем вспоминал о своем «разногласии» с Лениным, он писал:

«Значение этих «разногласий», на мой взгляд, — весьма глубоко и может послужить темой для некоторых философических размышлений, ибо грубо «эмпирически», в деле знания действительности, я был, наверное, «опытнее» его, но он — «теоретик» — оказался неизмеримо глубже и лучше знающим русскую действительность…» (30, 301).