Читаем без скачивания Порядок в культуре - Капитолина Кокшенева

Другой заметной фигурой повествования в романе является упоминаемая уже туземка Аша (ее опять-таки «трогательной» любви к губернатору туземного административного округа, их бегству из края, их взаимной преданности автор щедро отдает едва ли не сотню страниц, незаметно для себя нарушая законы жанра — от миазмов сарказма переходит к тривиальному детективу). Аша, вступившая в связь с чужим и зачавшая от варяга, в соответствии с тайными знаниями коренного населения, должна родить волка-антихриста, чего допустить коренное население не может. Отсюда и ее бега, увы, с очень незначительным итогом — она родила, убежав в горы, обыкновенного ребенка. Жаль читателя, вынужденного (если конечно не пролистнет эти страницы) вычитывать «мифы» о волках, даждь- и жаждь богах, в которых свято верят туземцы.

5. Руки прочь от человека!

Ну какой роман без любовных историй! Это просто невозможно. Несколько любовных пар то быстро, то медленно бороздят романное пространство «ЖД». Особенность всех любовных историй одна: все, кто у писателя-вамп любят (поверим, наконец, автору!) изгоняются им вон с основной территории российского государства. О губернаторе и Аше, сбежавшими в горы, на юг, я уже сказала. О Волохове и хазарке Женьке я уже упомянула, — Женьку, обманув, агент Гуров-Гурион, отправляет в загадочную деревню Жадруново (из которой никто никогда не возвращался). Эту деревню можно понимать как «врата в иной мир», как скрытый черный ход истории. В общем, уже не просто с территории России, но и из ее истории изгонит автор влюбленных Женьку и Волохова (туда же, кстати, потом уйдет девочка Анька и варяжский офицер Громов, в то время как его возлюбленная Маша отправится в эвакуацию в Махачкалу, да там и останется; в чужой среде ей проще быть собой, чем в своей Москве). А если вспомнить, что автору романа более симпатична была расшифровка «ЖД» как «живых душ», то вывод можно сделать однозначный. Живые души, то есть герои, в которых есть человеческий состав, которые способны любить, — эти «души» все, как одна, вышли вон из истории и государства российского вполне сознательно и добровольно. Нет им, живым, в этом душном и неживом государстве, в этой скверной, господа, истории, — нет им тут места, нечем им тут жить.

Поскольку движение (бессмысленное) по кругу — одна (по Быкову) из «мифологем» нашей истории, то роман завершится вполне резонно там, где начинался. В районе Дегунино готовится грандиозное генеральное сражение между хазарами и варягами. Естественно, подмигивает нам автор, вы же понимаете, что в верхах давно уже обо всем договорились (часть южных территорий отходит к каганату). Естественно, мы всё понимаем. Да и какой иной при таких «исторических обстоятельствах» наш автор может применить прием в описании сражения кроме абсурдистского, даже и представить трудно. В общем, противники тщательно избегают соприкосновения друг с другом, бегая от деревни к деревне и топча, топча бедную дегунинскую заветную землю, уничтожая солдатским сапогом и посевы, и травы. …И земля восстала (о чем предупреждали туземцы-волки). Ведь еще в канун сражения перестала выдавать пирожки чудо-печь, стала высыхать яблонька. Ну а в день сражения и сама земля пошла на людей войной — на варягов и хазар в равной степени, поглощая или «выплевывая» километров на двадцать их войска. Экологический исход многовековой распри позволит автору, мне кажется, номинироваться и в какой-нибудь премии «зеленых». Чисто и невинно звучит авторский голос: не трогали бы, мол, землю — она и рожала. Руки прочь от человека! Не трогайте человека, не пашите его «плугом» (этикой, да христианством всяким!), не «удобряйте» человека «химикатами» (эстетикой, да идеями разными!), не заставляйте работать, оставьте в покое, он и будет схож со своей землей, он и будет вполне природным и естественным человеком!

Самый простой принцип для альтернативщика — сделай наоборот, переверни! И Быков умело и ловко им пользуется. Но сам принцип и вводит в заблуждение экспертов, которым автор видится принципиальным, смелым и правдивым — т. е. «неполиткорректным», в то время как он, напротив, принял все меры предосторожности с соблюдением всей процедуры нынешней «гигиены», заметив то, что нужно замечать, и не заметив того, что не выгодно замечать. Например, актуальный лозунг начала 90-х «раздавите гадину!» писателем «легкомысленно» пропущен, зато новый праздник 4 ноября весьма иронично «обкатан» в тексте… Если отечественной культуре присуще осмысление проблемы «Восток и Запад» (и это осмысление было в философском смысле для нас очень плодотворно), то Быков предлагает сделать наоборот — заменить ее на борьбу «Севера с Югом» (о ничтожно-малой плодотворности которой можно судить непосредственно по сочинению нашего автора).

Выводы Быкова не имеют никакой ценности, но, очевидно, имеют рыночную стоимость. Да и то верно, не случайно земля у автора «выиграла» генеральное сражение — что у нас дороже земли? Правильно! Ничего! Сотка в Подмосковье стоит тысячи долларов! И можно только пожалеть автора, родившегося (по его словам) только для того, чтобы написать книгу «ЖД». Быков весь, без остатка, находится на «идеологической улице» конца XX-начала XXI века, с ее крикливыми амбициями и неспособностью к самостоятельности взгляда: «Слог был слаб, автор — глуп, но то, с чем он так неумело бился, несомненно существовало» (из «ЖД»). «Несомненное существование» другой истории России, кроме быковской (пропагандистски-общедоступной, ущербно-неловкой) я не буду доказывать. Ведь я понимаю замысел автора: ему хотелось «отпечататься» именно в той, проветриваемой ветрами партийной борьбы и размалеванной страшилками для масс, новой демократической истории 90-х. Запечатлеть, так сказать, быковский поцелуй-розан на ее лице… Пропустив историю через специальный либеральный фильтр рыночной демократии, Быков получил, что хотел: освободил историю от ее духовных содержаний, освободил народы от подлинности существования и «скрытой силы духа», выпроводил из реальности все, имеющее существенный смысл, а весь «позитив», даже такой ясный как человеческая любовь, вывел за пределы реального и земного. Ведь с его точки зрения на этой территории упадка, разложения и старческой немощи невозможна никакая подлинная цивилизованная жизнь индивидуума.

Нынешние российские литераторы, в авангард которых пока что вырвался Быков, «поступают с историей так, как …старьевщики с поношенной одеждой; они выворачивают ее наизнанку и продают как новую за максимально высокую цену» (Вольтер). Но, тем не менее, «заметную деградацию» этой «поношенной одежды» все же трудно утаить, даже если писатель-вамп не лишен специфического умственного безудержа карикатуриста и пародиста.

Писатель-вамп не любит истории той страны, на территории которой он проживает. Ну что тут поделаешь — любить не заставишь ни приказом, ни программой партии. Быть может, по каким-то совершенно особым обстоятельствам, нам неизвестным, он вынужден продавать, как новую, свою обескровленную ветошку российской истории, и по-уличному громко кричать: граждане, что же это с нами будет, если случится то, что уже было, и это повторится со значительным усугублением этого?! Граждане, «мне не так уж важно было написать хорошую книгу. Мне важно было написать то, что я хотел»! Нужно автора, пожалуй, и успокоить. Он своего добился, — не написал хорошей книги. Да и вряд ли «это» повторится, поскольку «это» всегда бывало не так, или «этого» вовсе не бывает.

Контрлитература

«Тридцатилетние»: Прилепин. Шаргунов. Коваленко

Их судьба в литературе начиналась с преодоления нищеты, а быть может, напротив, и с погружения в неё — ведь разорена была сама жизнь. По просторам родины свистал дерзкий убийца-ветер, разметая кого куда: стариков на кладбища, девчонок гнал на панель, а молодых парней, ставших братками да пацанами, — по тюрьмам. И можно только удивляться, что кто-то, как они, принадлежащие к поколению с продырявленными душами, сделали такой трудный выбор — стали писателями.

Да, они, молодые, ворвались в литературу группой. Поддерживали друг друга, брали «перекрестные интервью», развязно и достаточно шумно объявляли себя гениями. Писали друг о друге рассказы. Им казалось, что это ТОЛЬКО ОНИ способны так ярко, красиво и мощно переживать радость и волнение, самозабвение и любовь, восторг и позор, горе и стыд, ненависть и опьянение чувств. Но совсем не так ярко, красиво и мощно они писали, подтвердив повторяемость культурных мифов: манифестации нужны молодости и шумной бездарности. Среди них были те и другие. И те и другие поддались всем современным искушениям. Они не хотели сделать паузу и «вдохнуть пары древности, постоянства и бессмертия» — они хотели тонуть в эротизме, в разгуле, в политическом маскараде, до поры до времени относясь к нему слишком серьезно. Они спешили жить. Они и жили жадно. И столь же жадно, поспешно писали и печатали свои, написанные в возбуждении, не всегда продуманные, не прочувствованные до конца произведения.