Читаем без скачивания Дневник Микеланджело Неистового - Роландо Кристофанелли

Во всей этой истории действительно пострадал Джульяно да Сангалло, единственный стоящий архитектор, оставшийся в Италии после смерти Браманте. Чтобы как-то пощадить самолюбие заслуженного зодчего и не отпугнуть вконец от строительства нового собора, папа назначил его "operis administer et coadiutor" *. Итак, для Джульяно найдено хоть маленькое, но утешение. Но он очень расстроен и даже слышать не хочет о своем новом назначении. Сегодня он признался мне, что не согласился бы даже делить должность главного архитектора вместе с папским фаворитом. И хотя ему семьдесят, но старым его никак не назовешь. Именно то, что еще в течение ряда лет он мог бы плодотворно работать на строительстве нового собора св. Петра, держа в тени Рафаэля, вынудило папу назначить его на эту почетную, как здесь говорят, должность. Словом, его задача - "освещать" путь другому.

* ... magister operis - руководитель работ (лат.).

* ... operis administer et coadiutor - распорядитель работ и помощник (лат.).

- Вернусь во Флоренцию, - сказал мне нынче Джульяно.

- И я собираюсь вернуться домой.

- Проведу остаток жизни в кругу семьи.

- Леонардо тоже хочет уехать отсюда во Флоренцию, - сказал я другу.

- Кажется, папа Лев имеет зуб... - Тут Джульяно замолчал, не договорив.

- На кого же имеет зуб нынешний папа? - спросил я его.

- Сдается мне, что он терпеть не может флорентийцев, - ответил Джульяно, а затем добавил: - Ведь я, Леонардо и ты - все мы флорентийцы...

- Папа Лев тоже флорентиец, - возразил я, - и дело тут вовсе не в этом. Тебе бы следовало понять.

- Я уже все понял, и не сегодня у меня глаза раскрылись.

- Ну а коли так, скажи же, какова причина?

- Все дело в Рафаэле. Любимец папы Льва должен над всеми главенствовать в любом искусстве... Он должен быть первым и единственным, а все остальные в тени.

Если папа не выйдет из оцепенения, в которое его ввели неотразимые чары Рафаэля, нас ожидает еще большее унижение. Даже не прибегая к козням, самонадеянный маркизанец оказался во главе самого крупного в мире строительства. И на него теперь не найти никакой управы. Любое противодействие выглядело бы смехотворной затеей.

Теперь он сидит не разгибая спины над Витрувием, дабы прилежно заучить урок и выглядеть достойно в глазах старого монаха из Вероны, приставленного к нему в качестве наставника.

"Какой талантливый молодой человек, - говорят о нем. - Какой мягкий и добрый". А он тем временем продолжает свое восхождение к самым, казалось бы, недосягаемым вершинам, с величайшей ловкостью сметая на своем пути любое препятствие.

Папский указ о новых назначениях - еще один удар, лишающий меня всякого желания работать. Все это так несправедливо. А сам указ принят и подписан, чтобы лишний раз посмеяться над нами, несчастными бедолагами и бездарями, которые недостойны такой чести.

Да, я действительно все знал заранее о намерениях папы и предстоящих назначениях. И все же окончательное решение меня вконец обескуражило и доконало. Я словно бы лишился сил, и меня одолевают мысли, о которых лучше умолчать...

Все прошлое всплывает ныне предо мной.

О лживый мир! Чем дольше я живу,

Тем глубже сознаю,

Как много зла таит греховный род людской.

2 августа 1514 года.

* * *

Чтобы лично проследить за отправкой мрамора, пришлось за последние месяцы дважды побывать в Карраре. На вторую поездку в каменоломни у меня ушел почти месяц. Если память не изменяет, в последний раз я выехал из Рима в конце марта. По пути остановился во Флоренции на несколько дней, чтобы уладить кое-какие старые дела и повидаться с семейством Буонарроти.

Все домашние дуются на меня. Отец и братья своим видом выказывают мне недовольство. Они считают, что я вспоминаю о них от случая к случаю, а они между тем едва концы с концами сводят. Мне, мол, следовало бы быть пощедрее и не скупиться на деньги для родственников. Когда же я заговорил о делах в лавке, страсти настолько распалились, что мне с трудом удалось утихомирить домашних. Отец и братья обвиняют друг друга в плохом ведении дел. Лодовико обвиняет сыновей, которые якобы крадут деньги из кассы под прилавком. Братья слезно божатся в своей невиновности, обвиняя отца в нерадивости и требуя, чтобы ноги его не было в лавке. Буонаррото то защищает отца, то встает на сторону братьев. Но как мне кажется, он один болеет душой за дело. Не хочу более распространяться о моем семействе.

Все мои мысли заняты мрамором. Однако, насколько я понял, в Карраре знать не знают о контрактах и письмах, которые из Рима я послал владельцам каменоломен и другим нужным людям. Мне там устроили настоящую обструкцию. Пока не удалось дознаться, кто настроил против меня каменотесов. Такое ощущение, что кто-то из Рима или Флоренции мутит воду, да и вся эта история с мрамором выглядит весьма странно.

У меня закралось подозрение, но пока столь неясное и расплывчатое, что считаю нецелесообразным писать здесь об этом. Если оно подтвердится, придется к нему вернуться.

На сей раз оставил в Карраре своего человека, на которого вполне могу положиться. Это Микеле, каменотес из Флоренции, которого я давно знаю. Человек он надежный и, к счастью, умеет читать и писать. Так что Микеле сможет оповещать меня тайком о всех делах в каменоломнях.

Еще не пришлось поговорить с семейством Делла Ровере о сокращении размеров монумента папе Юлию. Но для меня этот вопрос уже решен. Вся скульптурная композиция будет иметь одну лицевую сторону, а не три, как предполагалось ранее, что должно найти отражение в новом контракте, третьем по счету.

Дела с поставкой мрамора уладились, и у меня наконец появилась уверенность. Думаю, что удастся убедить и заказчиков. Надеюсь, что кардинал Леонардо не столь упрям, каким был папа Юлий, да и остальные наследники считаются с его мнением.

Я еще ни разу не говорил, а теперь, думаю, настала пора сказать, что дата появления на свет моего Давида часто отмечается в официальных документах флорентийских нотариусов, которые проставляют ее рядом с числом текущего дня. Ее высекают даже на фасадах и ведут от нее отсчет при указании времени постройки здания.

Давид стал символом. Флорентийцы и чужестранцы - все смотрят на него с восхищением и любовью, словно он самый замечательный герой нашего времени. Даже Медичи вынуждены преклоняться перед ним. Пожалуй, впервые в жизни произведение искусства стало знамением времени, в чем я глубоко убежден. Более того, считаю своим долгом признать, хотя ранее не сделал этого, что в Давиде отразил самого себя. Твердо верю, что в любом моем творении отражен мой духовный облик...

Коли огонь, клокочущий в груди,

Холодный камень жаром опаляет,

Вгрызаясь, жизнь в него вдыхает,

Его творенью суждено бессмертье обрести.

Чем пуще пламя разгорится,

Тем камню нипочем ни стужа, ни жара.

Так очищается от скверны грешная душа,

Что из объятий ада вырваться стремится.

В горниле жизни закален,

Горю страстями, не сгорая,

И помыслами в вечность устремлен.

Хоть смертна плоть, я буду жить века.

Златые искры кремнем высекая,

Огнем заставлю пламенеть сердца.

* * *

Получил сегодня письмо от Буонаррото. Пишет, что ему позарез нужны деньги, чтобы провернуть одно выгодное дело. Я же ничем не могу помочь, имея лишь самое необходимое на житье. Он просит меня также обратиться за содействием к Филиппо Строцци, чтобы тот пособил в решении дела, которое якобы должно принести немалую выгоду.

Мой брат никак не хочет понять, что такого рода просьбы ставят меня в зависимое положение от людей, к которым приходится обращаться, да и могут причинить немало неприятностей. Не имея времени и желания, я обычно отказываю тем, кто хотел бы получить от меня картину, бюст или статую. А подобные просьбы тут же возникают, коли сам начинаю о чем-нибудь просить. Вижу, однако, что придется обратиться за таким содействием к Филиппо.

Семейство Делла Ровере вновь подняло шум из-за того, что я взялся за статую Христа, которая не упоминается в контракте. Наследники папы Юлия полагают, что я нарушаю договорные обязательства. Но они ошибаются, ибо я почти не работаю над изваянием Христа, а порою даже забываю о нем.

Когда ко мне явились братья Бернардо и Метелло Вари, чтобы уговорить взяться за изваяние Христа в натуральную величину, я поначалу отказался, памятуя о Делла Ровере, но затем все же уступил их просьбам и подписал контракт.

Во время разговора с братьями Вари у меня вдруг мелькнула заманчивая идея. Я вспомнил одного из двенадцати апостолов, которых когда-то должен был изваять для флорентийского собора. Мне настолько отчетливо представились его гордая фигура и спокойное лицо сильного молодого человека, что в моей душе эхом отозвались перенесенные им мучения. Если бы я отказался от предложения, то не внял бы голосу этого призыва, и тут же подписал контракт.

Теперь в углу мастерской стоит эта скульптура, упрятанная в мрамор, из которого мне еще предстоит ее извлечь. Я лишь слегка прошелся по глыбе молотом, наметив формы. А пока мрамор пылится и обрастает паутиной. Вот в каком состоянии работа над изваянием Христа, из-за чего так взволновалось семейство Делла Ровере...