Читаем без скачивания Картины Парижа. Том I - Луи-Себастьен Мерсье

Но что должно особенно удивлять каждого здравомыслящего человека — это полнейшее невежество, проявляемое всеми этими любителями новостей во всем, что касается характера, мощи и политического положения английского народа.

Нужно признаться, что отнюдь не лучше рассуждают и в раззолоченных парижских салонах. Французы вообще за глаза относятся к англичанам свысока и говорят о них в презрительном тоне, который заставляет скорбеть о слепоте хулителей. Это является прекрасным доказательством того, что нет народа, который так подчинялся бы национальным предрассудкам, как парижане. Они принимают на веру решительно все, что печатается в Газет де-Франс, и хотя она самым бесстыдным образом лжет Европе, умалчивая о многом, тем не менее парижский буржуа верит только ей и всегда будет доказывать, что покорить Англию зависит всецело от желания Франции. Он будет всегда утверждать, что если французы не высаживают десанта в Англии, то только потому, что они этого не хотят, и что в нашей власти запретить этой нации какую бы то ни было навигацию, даже по Темзе. Нужно послушать все дерзости, какие изрекают уста даже наименее к этому склонных людей. По различным другим вопросам они рассуждают в достаточной степени здраво, но как только речь зайдет об Англии, они производят впечатление людей, не обладающих ни разумом, ни знаниями, ни начитанностью. Они не имеют ни малейшего представления о государственном устройстве этой республики и говорят о ней так, как говорит какой-нибудь журналист, ни слова не знающий по-английски, о Шекспире. Все эти ни на чем не основанные утверждения заслуживают от сведущих людей только насмешки; а между тем передовые люди нации — литераторы — в этом отношении недалеко ушли от толпы.

Некий буржуа, проживающий на улице Кордельеров, часто слушал одного аббата, ярого ненавистника англичан. Аббат приводил его в восхищение горячими речами, которые всегда заканчивались так: Нужно набрать тридцать тысяч человек; нужно посадить на суда тридцать тысяч человек; нужно высадить десант в тридцать тысяч человек; чтобы взять Лондон, придется, может быть, потерять всего только тридцать тысяч человек. Сущие пустяки!

Буржуа заболевает, вспоминает о своем милом аббате, которого больше не ходит слушать в аллею Кармелитов и который с такой уверенностью говорил о предстоящем уничтожении Англии с помощью тридцати тысяч человек, и, чтобы выразить ему свою нежную признательность (этот добрый буржуа ненавидел англичан, сам не зная за что), завещает ему наследство. В своей духовной он написал: Оставляю господину аббату Тридцать-тысяч-человек ренту в тысячу двести ливров.

Я не знаю его настоящего имени, но знаю, что он прекрасный гражданин. Он поручился мне в Люксембургском саду, что англичане — свирепый народ, низвергающий с престола своих монархов, — будут в скором времени совершенно уничтожены.

И на основании показаний нескольких свидетелей, удостоверивших, что таково именно прозвище аббата и что он бывает в Люксембургском саду с незапамятных времен и проявляет себя всегда искренним противником этих надменных республиканцев, наследство было ему выдано.

Если б возможно было напечатать все, что говорится в Париже в течение одного дня по поводу текущих событий, получилась бы, признаться, коллекция весьма странных суждений. Какая груда противоречий! Смешно даже себе представить!

160. Жизнь буржуа

Между тем какой-нибудь придурковатый буржуа, вроде описанного выше, обладающий, пятьюдесятью тысячами ливров годового дохода может считать себя центром более трехсот тысяч человек, работающих на него денно и нощно.

Благодаря многочисленным удобствам, тесно связанным одно с другим, условия жизни такого человека становятся подобными условиям жизни короля. Такой человек действительно пользуется всеми благами и всеми наслаждениями, какими пользуются монархи.

Итак, чтобы роскошь была менее губительна и чтобы она, подобно копью Ахиллеса{293}, вылечивала одной своей стороной раны, которые наносит другая сторона, нужно поддерживать ее на определенном уровне и не допускать никаких перебоев. Едва только одна отрасль промышленности хиреет или замирает, как появляются безработные и нуждающиеся. Можно с уверенностью сказать, что если бы богачи на один только год прекратили свои безумные траты, — половина жителей столицы не смогла бы существовать.

Богач предпочитает Париж всякому другому месту, потому что сюда стекается все, что только вырабатывается в королевстве. Столица, не производящая никаких съестных припасов, пользуется ими в большей степени, чем производящие местности.

Но безжалостные богачи с их утонченными чувственными утехами приносят целые поколения в жертву безумной и жестокой роскоши.

161. Лорнирующие

Париж полон безжалостных людей, которые внезапно останавливаются перед вами и уставляются на вас упорным и самоуверенным взглядом. Эта привычка уже не считается непристойной, до такой степени она стала обычной. Женщин, когда на них так смотрят в театре или на прогулке, это не оскорбляет; однако, если бы это случилось в обществе, лорнирующего сочли бы за невоспитанного и дерзкого человека.

Не нужно смешивать этих лорнирующих с физиономистами{294}, которые упражняют свою проницательность всякий раз, когда находятся среди многочисленной публики, а поэтому приобретают в конце концов известную сметливость. Они наблюдают за человеческим телом в целом еще внимательнее, чем за лицами.

Художник, поэт — прирожденные физиономисты. Вот почему они любят бывать в толпе. Вглядитесь в портреты, выставляемые в Салоне. Они всегда изобличают характер человека. Нельзя отрицать, что лицо является зеркалом души, — оно редко обманывает. Честность и правдивость придают лицу открытое выражение; а лоб глупца можно узнать среди тысячи других. Подлое, злое выражение лица почти всегда соответствует скверному характеру. Лица стариков с окаменевшими душами вовсе не имеют выражения; в них потухло всякое чувство, а вместе с тем угас и его отблеск. Латур{295}, знаменитый художник, портреты которого поражают своей изумительной жизненностью, говорил: Они думают, что я схватываю только черты их лица, в действительности же я спускаюсь без их ведома в самую глубь их существа и вывожу наружу их сущность.

Одна умная женщина, узнав, что некий господин хочет заказать художнику свой портрет, заметила: Этот плут, должно быть, очень храбрый человек, если не боится смотреть в лицо человеку, который держит в руках кисть! Если бы я мог назвать имя этого господина, — все убедились бы в справедливости сделанного ею замечания; но я ненавижу сатиру и ограничиваюсь только общими картинами.

162. Пале-Рояль

Почему Лафатер{296}, цюрихский профессор, столько написавший о науке узнавать людей по их лицам, не бывает по пятницам в Пале-Рояле, чтобы читать на лицах присутствующих все, что скрыто в безднах их сердец?

Мне кажется, он увидел бы, что жителя Парижа нельзя назвать ни жестоким, ни суровым, ни склонным к возмущению; но не подметил ли бы он в нем смесь лукавства, тонкости, надменности, самонадеянности и гордости? Парижанин не рожден для исключительных чувств и, как ни жаждет дойти до предела распущенности, никогда этого не достигнет.

Там собираются и дешевенькие кокотки, и куртизанки, и герцогини, и честные женщины, и все их прекрасно различают. Но сам он, великий ученый, может быть, обманулся бы, несмотря на свою ученость, потому что эти различия основаны на оттенках, которые легко уловить, но лишь при условии изучения их на месте. Поэтому я убежден, что г-н Лафатер очень затруднился бы отличить порядочную женщину от содержанки, в то время как любой прокурорский писарь без долгих размышлений разберется в этом несравненно лучше.

Продолжаю. В Пале-Рояле принято разглядывать друг друга с таким упорством, какое немыслимо нигде в мире, кроме Парижа, а в самом Париже нигде кроме Пале-Рояля. Тут громко разговаривают, толкаются, зовут друг друга, называют во всеуслышание имена проходящих женщин, их мужей, их любовников, характеризуя каждого каким-нибудь метким словом; смеются друг над другом почти без всякого стеснения, и это делается отнюдь не из желания оскорбить или унизить. Всех подхватывает и крутит здесь какой-то вихрь; все без малейшего стеснения разглядывают друг друга, причем последний взгляд остается всегда за женщинами. Художник имел бы здесь полную возможность и время схватить и зарисовать любую или любого из присутствующих.

Я не считаю себя физиономистом; я несколько раз прошелся по аллее, движимый одним только желанием поглядеть на гуляющих красавиц; моя наблюдательность меня на время покинула, но вот что мне пришло в голову по поводу возможности определять характер людей по их лицам. Добрые свойства сердца всегда придают лицу трогательное выражение. Никогда ни у одного безусловно прекрасного человека я не видал неприятной физиономии; человеколюбие неизменно кладет на черты лица отпечаток ясности и доброты. Подобно тому как невинность и скромность сияют на челе молодой девушки независимо от красоты, — чувствительность, благородство, великодушие и щедрость могут придать человеческому лицу выражение достоинства, которое его облагораживает и выделяет среди других лиц. Наоборот, низкие и скверные наклонности делают лицо человека отталкивающим и пошлым. Красота является не столько даром природы, сколько сокровенной частью человеческой души. Чувствительного человека можно узнать по его манерам, взглядам, голосу. Обезобразьте его лицо рубцами, отнимите у него руку: ни глаза его, ни звук его голоса не потеряют от этого присущего им выражения.