Читаем без скачивания БЛАЖЕННЫЕ ПОХАБЫ - Сергей Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь мы имеем дело ещё не с юродством, поскольку праведник не симулирует безумие, а «по-настоящему» навлекает его на себя. Впрочем, сохранилась и пара «классических» юродских историй в латинском изводе. В одной повествуется о том, как некий священник за грехи был отлучен от церкви. Ему открылось, что прощёние он может получить лишь у египетского отшельника. Но когда проклятый добрался паломником до Египта, старец заявил, что снять отлучение не в его силах.
[Впрочем,] через три дня он вспомнил о некоем блаженном муже из Александрии (разрядка моя.- С.И.), который счёл глупостью мудрость мира сего и удостоился таких заслуг у… Девы Марии, что смог бы помочь в беде этому человеку… «Ступай в Александрию… и там ищи дурака (stultum)». Грешник… сказал: «Мудрецы и учителя народа не смогли… дать мне совет, а дурак, который не в силах подумать о спасении собственной души, даст совет мне?» [DCCLXXII].
Пустынник объяснил грешнику, что глупость Христа ради выше земной мудрости, и тот, отправившись в Александрию, принялся разыскивать «дурака». Наконец он нашёл «человека Божия в облике и одеянии несчастного безумца (insensati… hominis). Многие бежали за ним и плевали в него… А был он некогда человеком знатным и весьма богатым» [DCCLXXIII]. Родители оставили в наследство ему всю «провинцию Александрию», но он роздал богатства нищим и отправился в египетскую пустыню к тому самому отшельнику, о котором шла речь выше, дабы получить духовное наставление. Анахорет посоветовал ему следующее:
«Коль скоро мудрость мира сего есть глупость пред Господом, возвращайся восвояси и стань там неузнаваем для близких»… Сколько зла, сколько насмешек претерпел сей муж не только от чужаков, но и от собственных домашних и даже родственников, невозможно и рассказать… Все, что оставалось у него от еды, он тайно распределял среди нуждающихся. А по вечерам он выходил из города и направлялся в дом некоей вдовы, своей дальней родственницы. Там он брал светильник и шёл в церковь святой Богородицы Марии, заброшенную горожанами по причине её ветхости [DCCLXXIV], и проводил там целые ночи в песнопениях и хвалах духовных. Проклятый, когда стемнело, пошёл за [юродивым], держась на почтительном расстоянии, и дошёл до церкви. В течение долгого времени грешник наблюдал, как он молится, и, решив, что это тот самый человек, о котором говорил старец… пал пред ним ниц и стал лобызать его стопы [DCCLXXV].
По просьбе грешника юродивый заступился за него перед Богородицей, и она сняла проклятие. Святой предупредил, чтобы прощённый никому не рассказывал о происшедшем вплоть до его смерти, которая и случилась через неделю [DCCLXXVI].
Эта легенда стала весьма популярна на Западе. Уже в начале XIII в. она была переведена на старофранцузский язык монахом Готье де Куанси [DCCLXXVII], а в XIV в. текст Готье лег в основу [DCCLXXVIII] одного из сюжетов в составе мистерий «Чудеса Богородицы» [DCCLXXIX]. Хотя греческий оригинал легенды до нас не дошёл, нет ни малейших оснований сомневаться, что в ней в той или иной форме было использовано какое-то византийское житие. Об этом говорит не только место действия, но и хорошо знакомый нам сюжетный рисунок. Западной инновацией могла быть фигура самого проклятого (ср. с. 262).
Другая латинская легенда, также не имеющая греческого прототипа и также привязанная к Египту, – это сказание «Дурак» [DCCLXXX]. В нём повествуется о том, как три клирика одной египетской церкви уходят странствовать: один, Dieudonne (видимо, перевод греческого имени Феодот), – в Антиохию, второй, Bonifacius (греческое Евпраксий?), – в Иерусалим, а третий, Felix (Евтихий?), – на Запад. В дальнейшем рассказ ведётся лишь об этом последнем. Он приходит в город Безансон, где начинает прикидываться безумцем, специально напрашиваясь на преследования толпы. Впрочем, со временем про него начинают поговаривать, что он – притворный сумасшедший и подлинный святой. Чтобы избавиться от поклонения, Феликс уходит в монастырь Ситэ [DCCLXXXI].
Обе эти легенды свидетельствуют, что в народно-религиозном сознании Запада юродство воспринималось как весьма действенная и несколько экзотичная форма восточной святости [134]. Впрочем, даже здесь сказывается и некоторое весьма существенное различие между восточным и западным восприятием этого феномена: если византийские святые чаще заканчивают жизнь в городе, подвизаясь в юродстве, то Феликс, начав путь святости юродством, потом всё-таки уходит в монастырь [DCCLXXXII].
Колоссальным успехом на Западе пользовалось ещё одно, достоверно византийское житие – легенда об Алексии Человеке Божьем. Мы уже говорили, сколь популярна была она в православном ареале (см. с. 83, 236). В 977 г. архиепископ Сергий Дамасский, бежав в Рим, видимо, принёс с собой и житие Алексия, которое вскоре было переведено на латынь и широко распространилось по всей Европе. Её изводы известны на множестве языков, от староиспанского до старочешского [DCCLXXXIII]. Однако Запад заострил как раз противоположный юродству «край» легенды – не момент возвращения, а момент ухода [DCCLXXXIV]. На Западе легенда служила идеалам добровольной бедности и странничества [DCCLXXXV], а также безбрачия [DCCLXXXVI], а отнюдь не юродства.
До сих пор мы говорили о легендах, заимствованных латинским миром у православного. Посмотрим теперь, что Запад создал своего. Оказывается, что в сфере массовых представлений здесь существует значительное отличие от Востока. Весьма красноречивой представляется этимология романского слова cretin. В современном французском языке оно означает «слабоумный», но восходит при этом к латинскому christianus [DCCLXXXVII]. Следует ли из такого развития семантики, что истинным христианином считался безумец? Никоим образом. Дело в том, что если в Провансе и в Альпах этим эвфемизмом действительно обозначались идиоты, то в Гаскони с XI по XV в. он же прилагался к прокаженным [DCCLXXXVIII]. Тем самым импликация здесь состояла отнюдь не в том, что только сумасшедший может достичь истинных глубин христианства, а в том, что даже сумасшедший (или, соответственно, прокаженный) является всё-таки христианином и как таковой заслуживает сочувствия.
Если в византийском фольклоре «дурак» – фигура позитивная, то в западном – отрицательная. Даже такой специфический фольклорный персонаж, как «умный дурак», вроде Маркольфа или Уленшпигеля, совершенно не напоминает восточного юродивого, скорее уж шута, столь популярного в Европе [DCCLXXXIX]. Шут своими проделками высмеивал недостаточность благочестия, а юродивый – благочестие как таковое, в земном его понимании.
На первый взгляд, «юродской» можно считать весьма знаменитую легенду о Робере-Дьяволе. Изложим её сюжет так, как он представлен в латиноязычном сочинении Этьена де Бурбона (XIII в.).
Одна бездетная герцогиня дала обет посвятить сына Дьяволу, если тот поможет ей родить. После этого она действительно произвела на свет сына Робера, ставшего невероятным злодеем. После многих убийств он узнает от матери о тайне своего рождения и, ужаснувшись, решает как-нибудь искупить страшное проклятие. Робер отправляется к папе в Рим, но тот отказывается отпустить ему грехи и посылает к анахорету, который повелевает,
чтобы он прикинулся сумасшедшим (fatuum se faceret) и терпеливо сносил все обиды, какие будут ему причинять дети и прочие, чтобы спал вместе с собаками и ел только то, что отнимет у них… Остриженный пустынником на манер сумасшедшего, он вошёл в царственный град, преследуемый мальчишками… Спать он желал только с собаками под лестницей, где проводил ночи в рыданиях и молитвах [DCCXC].
Так Робер прожил десять лет. Когда на Рим напали турки, он опять облачился в доспехи и свершил воинские подвиги. В конце концов его инкогнито было раскрыто, и император предложил ему руку своей дочери, но Робер отказался и стал паломником.
Эта легенда также известна во многих версиях на разных языках: старофранцузском, староанглийском, немецком, испанском, итальянском [DCCXCI]. Задолго до того, как она превратилась в куртуазный роман и получила агиографическую обработку, это был общеевропейский фольклорный сюжет о «Шелудивом», или «Златовласе» [DCCXCII]. Герой сказки бежит из дома, скрывает свои золотые волосы и прикидывается дураком, но всё это из соображений безопасности [135]. Мотив покаяния появился позднее, на стадии христианской переработки [DCCXCIII]. Хотя существование византийских прототипов легенды исключено [DCCXCIV], некоторые её детали поразительно напоминают жития юродивых: например, Робер ночует вместе с собаками – совсем как Андрей Царьградский. Хрестоматийным для всех «юродских» житий является мотив унижений и побоев со стороны городских мальчишек.