Читаем без скачивания 1942: Реквием по заградотряду - Александр Золотько

– Не зевай! – крикнул Таубе ему прямо в ухо.

Малышев посмотрел немцу в лицо: широкая, во весь рот улыбка, глаза горят восторгом, – нравится эсэсовцу буря.

Наверное, так же радовался в бою, когда убивал наших, подумал Малышев.

– Да пошел ты! – крикнул старший сержант, оттолкнув Таубе. – Фашист недорезанный!

– Я не фашист! – крикнул в ответ Таубе. – Я – национал-социалист!

– Один хрен!

– Сам ты… Я, между прочим, был коммунистом до тридцать второго… Понял?

– А потом?

– А потом пошел в СА.

Ветер швырнул в лицо немцу охапку мокрых листьев, Таубе присел, Малышев дернул его на себя – и здоровенная ветка только зацепила Рихарда по плечу.

– Большевик недорезанный! – радостно заорал Таубе и хлопнул Малышева по плечу.

– Сам ты!.. – проорал Малышев.

И дождь разом закончился, словно его выключили. И ветер стих.

Только что все вокруг ревело, море пыталось ворваться на остров и затопить его, деревья ломались с хрустом, а волны, разогнавшись в бухте, поднимались на пятиметровую высоту и доставали до подножия горы, на которой прятались люди. Ничего дальше десяти метров не было видно, а через минуту…

Море еще билось в эпилептическом припадке, пальмовая рощица, в которой был лагерь, превратилась в несколько десятков пеньков.

– Погуляли, – выдохнул Малышев и сел прямо в грязь.

«ППШ» уперся стволом в землю, ремень сдавил грудь, но Малышев не обратил на это внимания.

Он был жив – и это главное. А еще несколько минут назад он был уверен, что до конца бури не доживет. Или что буря никогда не закончится.

– Пятнадцать минут, – сказал Таубе и плюхнулся в грязь рядом.

– Что – пятнадцать минут?

– Буря была всего пятнадцать минут, – немец постучал пальцем по своим наручным часам. – Четырнадцать с половиной минут.

Малышев стащил с себя автомат, положил его рядом, а сам лег на спину.

– А я думал, сутки, – сказал старший сержант.

– Пятнадцать минут, – повторил Таубе. – Я как-то попал в Сахаре в песчаную бурю… Но сейчас – тоже было страшно…

Таубе вытер лицо руками, стряхнул капли.

– Слышь, Рихард, а ты и вправду был коммунистом?

– Ага. Молодой был, глупый… А они на митингах очень красиво говорили… Правильно говорили, и мужики были стоящие.

– Сколько тебе было в тридцать втором?

– Семнадцать.

– Пацан совсем… – Малышев закрыл глаза. – Чего же ушел?

– А мне пистолет не дали. Я просил-просил – не дали. Сказали, что идея – лучшее оружие. И нам так замечательно наваляли парни из СА в тот вечер… Мне приложили по голове, я отрубился, когда пришел в себя – меня перевязывал мой ровесник в коричневой рубахе и со свастикой на повязке. Разговорились, оказалось, что наши меня то ли бросили, то ли просто не заметили… Я обиделся, и за пистолет, между прочим, тоже… Тогда многие из компартии уходили к наци. В общем, Рэм говорил то же самое, что и большевики, только понятнее. Придавить буржуев, возродить нацию – разве плохо? И на хрена нам интернационализм? Нам кто-то помог, когда мы с голоду после войны подыхали? Из нас выдавили все, до капли… Мемель отобрали… и кто? Литва. Представляешь? А когда наши дернулись в Лигу Наций, что получили в ответ? Забрали – значит, имели право.

– Литва? У Германии? – удивился Малышев.

– В двадцать четвертом заняли, постреляв немного с французами, в тридцать втором разогнали и пересажали остатки нашего самоуправления… Наци не нужно было ничего придумывать, они говорили правду, каждый это знал. Они не призывали любить польского рабочего только потому, что он пролетарий. А я в Силезии видел, как поляки пытались провернуть то же, что они устроили в Данциге… Был вольный город и нет его…

Малышев почувствовал, что проваливается в сон, вздрогнул и сел.

– Поляки в двадцатом Киев заняли, – сказал Малышев. – Потом, правда, до самой Варшавы бежали… Жаль, не повезло нашим. Вот если бы немцы тогда поддержали…

– Живы? – спросил Орлов. Он подходил к ним, с трудом переставляя ноги.

Ноги в сапогах вязли и скользили. Щеголеватая командирская форма промокла насквозь и была заляпана грязью. Фуражки не было.

Малышев попытался встать, но Орлов махнул рукой и сел рядом.

– Я же говорил – позавидуют мертвым, – сказал Орлов.

– Никому я не завидовал, – Таубе встал и осторожно двинулся вниз, балансируя на склоне. – Я – не завистливый человек!

Рихард спустился с горы, прошел к бухте, достал из-за пояса пистолет, положил его на камень, потом стащил сапоги и, не раздеваясь, бросился в воду.

– Товарищ… – Малышев прикинул, называть командира привычным «старшим лейтенантом» или по петлицам – подполковником, ничего не придумал и решил, что можно и по фамилии. – Товарищ Орлов, а Таубе и вправду был коммунистом?

– То есть то, что он был членом НСДАП, тебя не волнует, а что большевиком…

– Так фашисты ведь коммунистов своих – под корень. И в лагеря… Ведь нам на политзанятиях… А Таубе говорит, что…

– Если Таубе говорит – значит, правда. Если, конечно, не о бабах. Он много чего повидал, между прочим. И пережил… Тебе это и вправду интересно?

– Не знаю… Он сказал, я спросил…

– То есть про испанцев тебе не интересно, а про немца?..

– Что испанцы? Вы же сказали – убить. Убьем. Я не знаю как, тут Никита правду говорит, но раз нужно – убьем. А Таубе…

– Дался тебе Таубе. Он был коммунистом, потом вступил в СА, потом, когда СА резали, чудом выжил, попал на пару месяцев в лагерь. Вышел. Работал на заводе. Потом призвали в армию, стал танкистом. В сорок четвертом позвали в СС, согласился, получил звание штурмбаннфюрера… Попал в плен, опять чудом выжил – эсэсманов не жаловали в лагерях. Три года, потом поехал домой, а дома – нет. В смысле – дом есть, но там нет его семьи. Собственно, его и к дому не пустили. Провезли в Германию, в советскую зону. Там его приняли не особенно ласково, он перешел в западную. И там чуть не погиб…

– Это как?

– А это ты у него сам как-нибудь спросишь. Он не любит, когда эту историю рассказывают. Я его подобрал и к делу приставил. Если бы еще про ваффен СС не рассказывал кому попало – совсем молодец был бы…

– А как он со своими?.. Я же видел, как он вместе с вами через воронку ходил… Ему каково видеть, что они проиграли? Он же мне рассказывал – с обидой рассказывал, как их литовцы обижали. А тут…

– Это все к нему. Захочет – расскажет, не захочет – в морду надает, у него с этим просто… – Орлов встал, посмотрел на часы. – Еще четыре часа.

– До испанцев? – попытался угадать Малышев.

– Нет, до испанцев – еще двадцать часов. А до ужина – четыре. Ты, кстати, не сильно там злись – Чалый одну бутылку водки разбил.

– Вот ведь тварь безрукая, – огорчился Малышев.