Читаем без скачивания Отныне и навсегда - Роуэн Коулман

Бен прикрывает глаза ладонью и несколько минут осматривает плохо освещенный сад.

– Никого не вижу, – он поворачивается ко мне. – И потом, она не ниндзя, чтобы перелезть через такой забор. Где еще она может быть?

– Французский дом the Coach and Horses – она обожала ходить туда на коктейли и флиртовать с актерами театра. Но в такой час они уже закрыты.

– Давай все равно туда сходим, – предлагает Бен. – Может, она будет бродить где-то рядом в поисках входа.

Меня поглощает тревога, а он остается спокоен, и это помогает.

Я была уверена, что мы почти достигли цели, а потом все разрушилось в один миг: я поняла, что не смогу спасти Бена и что мне срочно надо рассказать ему правду о жизни, которой у нас не будет. Но сейчас он здесь, со мной, ищет Мэрайю, как будто важнее этого ничего нет, потому что знает, насколько для меня это важно.

Мы зовем ее по имени, заглядываем в переулки, всматриваемся в окна закрытых магазинов и ресторанов. Навстречу нам идут, пошатываясь, подвыпившие парни.

– Старая кошелка, – ругаются они, проходя мимо. – Все эти крики, возня… Упечь бы ее в дом престарелых.

– Вы про кого? – я хватаю одного из них за руку. – Чьи крики и возня?

– Эй, руки при себе держи, – он стряхивает мою ладонь, а потом видит Бена позади меня и отступает на пару шагов. – Ты о чем?

– О ком вы говорили? – спрашиваю я. – Моя подруга, пожилая женщина с деменцией, потерялась где-то в этом районе. Вы видели «поехавшую старую кошелку»?

– Мы не в обидном смысле, – отвечает один из них. – Она пытается попасть в метро, на станцию Лестер-сквер, ломится в двери. Ее там кто-то снимал, но это были не мы.

– Метро, – я смотрю на Бена. – Прячется от бомбежки.

Я пускаюсь бежать, Бен за мной. Мы проносимся по Чаринг-Кросс-роуд и устремляемся к небольшой толпе у входа в метро. Я слышу вопли и плач Мэрайи еще до того, как вижу ее.

– Там моя мама. Пустите меня, – она колотит по металлической решетке, закрывающей проход. – Не бросайте меня здесь! Меня разорвет на кусочки! Пустите меня, пожалуйста. Я хочу к маме!

Я проталкиваюсь сквозь толпу и чуть не падаю, оказавшись по другую сторону.

– Идите домой, – Бен разгоняет зевак. – Ну, вперед! Вы пугаете старушку. Что в этом веселого? Идите уже, идите!

Я одариваю его благодарной улыбкой и поворачиваюсь к Мэрайе. Она вцепилась в решетку, прислонилась к ней лбом и горько плачет.

– Мэрайя? – мягко зову я. – Мэрайя, это я. Милая, ты в безопасности. Я пришла забрать тебя домой.

– Иви? – Мэрайя поворачивается ко мне. Ее лицо посерело, на щеках дорожки от слез, седые волосы спутались. – Иви, я не могу найти маму. Я услышала сирену и прибежала сюда, но они меня не пускают. Иви, нам нужно попасть внутрь, иначе мы умрем. Я не хочу умирать.

– Не бойся, бомбежка закончилась, – я протягиваю ей руку. – Ты разве не слышала отбой? Все закончилось.

– Точно? – неуверенно спрашивает Мэрайя.

Я осторожно делаю шаг, приближаясь к ней.

– Твоя мама сейчас на ночной смене, она отправила меня за тобой. Я отведу тебя домой, чтобы тебе не было страшно, выпьем по чашке бульона и будем петь песни. Как тебе такой план, Мэрайя? Хочешь спеть? А потом я расскажу тебе сказку.

– Мамочка там, внизу, – Мэрайя снова бьет по решетке, но уже не так отчаянно. – Иви, мне кажется, она там.

– Идем, – я беру руку пожилой женщины и нежно потираю, а затем, негромко напевая песенку, увожу Мэрайю за собой. – Беги, кролик, беги, кролик, беги, беги, беги.

– Не доставляй удовольствия фермеру, не доставляй, не доставляй, – подхватывает Мэрайя, ее настроение немного улучшается. – Иви, ты принесла леденцы?

– Дома есть, – отвечаю я. – Идем туда, и я дам тебе все леденцы, какие ты только захочешь.

– Но я хочу сейчас, – плачет Мэрайя. – Мама всегда дает мне сладости, когда начинается бомбежка.

– Обещаю, ты их получишь, как только мы окажемся дома, – повторяю я, тщетно роясь в карманах.

– Вот, держи, дорогая, – уставшая женщина в униформе работника лондонского метро протягивает мне несколько ирисок в обертке. – Всегда с собой ношу.

– Спасибо, – говорю я. – Мэрайя, смотри, ириски!

– Давно я их не ела, – радуется Мэрайя.

Она идет со мной, последние любопытные расходятся.

– Иви, кто это? И где Доминик? – спрашивает Мэрайя, рассматривая Бена. – Ты уехала во Францию, встретила Доминика и долгие годы не возвращалась. Я вышла замуж, одиноко состарилась, но тебя все еще не было рядом. А потом Доминик умер – он был уже старый и больной, – и ты вернулась и выглядела так же, как и в день, когда ушла. Где ты была, Иви? Почему тебя теперь зовут Вита?

– Глупо, правда? – я отмахиваюсь от вопроса, а Бен хмурится.

И наконец видит всю правду.

Глава пятидесятая

Когда я захожу в дом, меня встречает тишина.

Из коридора видно, как Бен неподвижно стоит перед огромным изображением Прекрасной Ферроньеры на стене, глаза изучают черты лица, руки опущены по швам, в одной из них мое свадебное фото.

– Не понимаю, как я не заметил этого раньше, – недоумевающе произносит он, не поворачиваясь ко мне. – Теперь все сходится. Какой же я идиот. Ответ был прямо у меня перед носом. Ты веришь в легенду, потому что ты и есть легенда.

– Бен… – начинаю я.

– Теперь ясно, – он поворачивается ко мне. – Мэрайя путает тебя с Иви, потому что ты и есть Иви.

Он выпускает серебряную фоторамку из руки, и та со звоном падает на пол, стекло трескается пополам.

– Париж, тысяча девятьсот сорок пятый год. Эвелин и Доминик. День свадьбы.

– Позволь мне объяснить.

– Вот чего я не могу понять, Вита, Иви, или как там тебя зовут, так это того, почему ты не рассказала мне, кто ты такая. Я думал, мы близки и можем доверить друг другу что угодно, но получается, каждый раз, когда мы обсуждали, правдива ли легенда, и я осмеливался надеяться на чудо, ты утаивала самое важное – что ты и есть доказательство ее существования.

Пытаюсь успокоить дыхание. Все произошло за считаные секунды, и теперь я растеряна и не знаю, как объясниться. Сделав шаг в комнату, начинаю говорить, скрыть отчаяние в голосе мне не удается.

– Я не рассказала тебе, потому что не знала наверняка. И мне было стыдно, что у меня есть столько времени, о котором я не просила, а у тебя его осталось так мало.