Читаем без скачивания Война - Захар Прилепин

Тропа жестко откликалась на его шаги. Окруженная тростниками, отражалась в небе тонким серебристым прогалом. Он заполнял этот прогал, чутко водил зрачками. Осторожно ставил стопу, перекатывая ее с носка на пятку. Под ногою мог лопнуть взрыв, из тростников могла прогрохотать очередь. Они шли на засаду, но должны были остерегаться засады. Шли взрывать установки «эрэсов», но должны были страшиться минного подрыва.

Кончились тростники, расступились небеса, и туманно в стороне затемнели сады. Запахло холодными древесными соками, остановившимися в зимних ветвях.

Они миновали кладбище – груды серых, слабо мерцавших камней, искривленных шестов с обвислыми тряпичными лентами. Проходя мимо кладбища, слыша легкие звоны каменистого сланца, Кологривко на мгновение испытал беспокойство. Словно лежащие под землей мертвецы первыми узнали о нем, обнаружили его появление. Понесли о нем весть от камня к камню, от корня к корню, от могилы к могиле. И живые, те, что дремали на своих постах и в засадах, в полуразрушенных кишлаках, восприняли эту весть как слабое колебание земли и схватились за оружие.

Открылась луговина – плоское вытоптанное поле, в редких стеблях, похожее на выгон. Впереди, в белесом сумраке, обозначились строения.

«Гуляхан», – подумал он, глядя на уступы стен. Вспоминал, что именно здесь, по этой луговине, год назад прополз его «бэтээр», колыхаясь на ухабах и кочках. Отстреливался, рассылал из раструба трескучие плети. И он, прижимаясь к броне, не смог разглядеть рисунка на глинобитной стене – то ли конь, то ли птица, – рота пробивалась к бетонке.

«Гуляхан…» – глядел он на уступы строений.

– Погоди, пусть подтянутся… – остановил его Белоносов.

Обернувшись на его близкое дыхание, на хриплый сдавленный голос, Кологривко увидел широкую рыхлую чалму, косое крыло накидки, слабый блеск автомата.

Остальные четверо подошли и топтались рядом, тяжело дыша от скорой ходьбы, увешанные амуницией и оружием.

– Лейтенант, двигай на левый фланг! – Грачев, тяжелый, упругий, пружинил под тяжестью боекомплекта, охватывал глазами строения, луговину, стараясь понять топографию, вспомнить карту. Часы на его запястье светились крупицами фосфора. – Я справа прикрою, ты – слева!.. Кологривко, вперед!..

Майор растворился во тьме, утягивая за собой Варгина. Молдованов шагнул в сторону. Птенчиков, чиркнув усиком рации по плечу Кологривко, исчез за ним следом. Прапорщик успел почувствовать неисчезнувшее раздражение, обиду и злобу, сохранившиеся между солдатом и ударившим его лейтенантом.

Они приблизились к глинобитным строениям. Это был дом с обвалившейся изгородью. Выступало вперед крыльцо с колоннадой. Тянулись стены сарая. Все было разрушено и обглодано, пробито снарядами и осколками. За домом белела мучнистая, покрытая пылью дорога, будто над ней по ночному небу пронесли куль с мукой, оставили на земле полосу.

Кологривко быстро, легким скоком, обежал строение. Заглянул в проломанную, зиявшую тьмой дверь. Цепко, зорко оглядел углы и выступы дома, плоскую кровлю и изгородь. Мыслью, зрачками повторял рисунок давнишнего рукопашного боя, разорившего дом, отмечал удары бомб и снарядов. Все было понятно. Жилище было пустым. Было коробом, из которого огнями и взрывами была изгнана жизнь.

– Тут самое место засесть! – сказал Белоносов. – Если что, и укроемся. И капитана сюда подтянем!

Крадучись, появились из тьмы Грачев с Молдовановым.

– Давай, мужики, разбирайтесь! – Майор расставлял их всех, усаживал в холодных развалинах, за которыми близко, проходя у самого дома, белела дорога. Огибала угол стены, уходила в кишлак. И оттуда, где предчувствовалось невидимое селение, не веяло жизнью. Не слышалось запахов дыма, не доносилось лая собак. Кишлак был лишен обитателей.

Кологривко прижимался к стене, выглядывал на дорогу. Увидел, как с неба сорвалась, прокатилась белая падучая искра. И сердце его слабо откликнулось на падение звезды. Кто-то знал о нем, помнил.

Где-то там, в небесах, в других мирах и созвездиях, такая же ночь, «зеленка» и кто-то неведомый прижался теплым плечом к холодной глинобитной стене.

Они сидели в засаде, таясь в развалинах дома, глядя в темноту, на дорогу, на ее белесую пыль. Вначале Кологривко, отбросив накидку, уложив автомат стволом к мучнистой черте, ждал появления врагов. Пытался различить шелест шагов в пыли, тихие звяки металла. Его мускулы, быстрая, насыщенная силой и бодростью кровь, направленное в ночь зрение были готовы к броску, к моментальному действию. Вот-вот на белесой дороге появятся тени, и придется ловить их на мушку, пробивать трескучими красными иглами.

Но дорога пусто белела. Не было звуков. Мучнистая пыль слабо светилась, тянулась ввысь, и там, в высоте, туманно, огромно пролегала небесной дорогой, по которой неслышно, беззвучно шагали прозрачные тени. Остывая от тревоги, распуская в плечах уставшие мускулы, он начинал смотреть на небо, и мысли его отвлекались от лежащего автомата.

Он вспомнил вдруг теплую избушку у студеного моря, где работал на семужьей путине. Запах рыбы, огня. Дымила прокопченная печь, шипела уха. Старики, багровые, с белой щетиной, моргая синими глазками, опрокидывали горькие чарки. Хмелели, радовались теплу, шамкали беззубыми ртами, хлебали ушицу. А над морем шел дождь, валил мокрый снег, двигались в ледяной воде незримые рыбины. И он, опьянев, слушая стариковский кашель и смех, думал: за стенами дома, в море, как другая, ночная, таинственная жизнь, движутся рыбины, переполненные икрой и молокой.

Потом вдруг вспомнил, как плыл по Оби на танкере, где работал матросом, – среди прозрачных дождей и радуг. Серебряная махина раздвигала клином стеклянные толщи и ворохи. Повариха тайно прибежала к нему на корму, и он обнимал ее, горячую, хохочущую, и дуновением ветра унесло ее прозрачную голубую косынку. А наутро на берегу – берестяные чумы хантов. И в чуме, на оленьей шкуре, недвижные мужчина и женщина и рядом – мертвый ребенок.

Он подумал вдруг, что здесь, на этой войне, кончаются его испытания и мыканья. Эта война – последнее дело, на которое его заманили и он послушно пошел, выполняя все ту же, не свою, а чужую волю. Но после, когда война завершится, его ждет наконец настоящая, долгожданная жизнь по собственному разумению и воле, где будут у него семья, уютный дом, любимая жена и дети, много друзей и знакомых. И когда-нибудь на дружеской вечеринке он расскажет гостям про эту азиатскую ночь, белую дорогу и звезды.

Он вдруг заволновался, что оставил в комнатушке, на тумбочке, иголку, когда чинил, латал рубаху, – как бы игла не затерялась! Нащупал на рубахе прошитый рубец, аккуратно провел по нему пальцами. Вслед за этим возникла, стала разрастаться какая-то невнятная мысль, какое-то воспоминание, но он тут же его погасил, услышав звук на дороге.

Это были голоса, негромкие, отчетливые, приближавшиеся к развалинам. Звук ясно доносился в холодном недвижном воздухе. В голосах не было тревоги, команды. Просто шли по дороге люди и о чем-то разго– варивали. Не о войне, не о возможной засаде, а о чем-то обыденном. И вдруг рассмеялись. Два голоса, два смеха разнеслись в темноте, приближаясь.

Дорога, на которой раздались голоса, была ночной военной дорогой. И люди, которые по ней приближались, были моджахеды. Но в «зеленке», в стороне от застав, среди арыков, развалин, завалов, они чувствовали себя в безопасности. Чувствовали себя не стрелками, минерами, а, быть может, просто приятелями. Вспомнили какую-нибудь соседскую, деревенскую шутку и оба ей засмеялись.

Кологривко приподнялся. Белоносов был рядом, напрягался, вытягивался, прикладывая палец к губам.

На дороге возникли тени. Расплывчатые, смутные. Появились, исчезли, слились в одну. И наконец очертились, насытились плотью. Двое шли по дороге. Кологривко различил рысьим взглядом их повязки, просторные одеяния, колыхания рук и ног.

Они надвигались, шлепали по пыли, продолжали свой спокойный, гортанно-рокочущий разговор. Проходили мимо развалин. Кологривко длинным звериным броском, слыша рядом второе метнувшееся тело, кинулся вперед, врезаясь в чужие кости, мышцы, ворохи одежд. Резким секущим ударом от левого плеча, как секирой, ударил в горло, ребром ладони – в хрящевидный екнувший кадык. Увидел отпадающую в чалме, с темной бородкой голову, взмахнувшие руки и в открытый живот, под «лифчик» с магазинами, вонзил второй протыкающий удар острием стиснутых твердых пальцев – в желудок, в мякоть булькнувшего живота. Человек упал на него всей своей обессилевшей, бездыханной тяжестью, больно ударив в лицо железным стволом. И ря– дом на дороге Белоносов управлялся, бил в затылок, в кость другого упавшего.

– Ой да!.. – выдохнул он азартно и яростно, не удерживаясь, нанося удар по безгласному телу.

Они схватили оглушенных. Рывками, волоча по пыли, по бурьяну, перетащили через огрызок стены, втянули в развалины, и другие четверо перехватили добычу, увлекли ее в темноту строения. Были слышны шорохи, хлюпанья, легкие стуки.