Читаем без скачивания Отчаяние - Ильяс Есенберлин

— Да, они начинают возвращаться!

Аблай посмотрел в сторону горы Каратау. Там, у подножия, видны были небольшие группы всадников, с разных сторон направляющихся к ханской ставке. На всем скаку ворвалась в аул чья-то сотня джигитов, и, когда осела пыль, Аблай радостно кивнул головой. Это были кипчакский батыр Мандай и кереец Жабай-батыр. Оказалось, что они еще не уехали на родину, а гостили у здешних родственников. Услышав «аттан», они примчались к Аблаю.

— За Бухаром-жырау послали? — спросил Аблай.

Телохранитель на миг замялся, и хан Аблай нахмурился. Все хуже и хуже становились отношения у него с некогда преданным ему душой и телом вещим жырау. Вчера в знак протеста против его расправы с конрадовцами жырау, не попрощавшись, уехал из ставки…

Опять заклубилась пыль на востоке. К ханской юрте подлетел очередной гонец, спрыгнул с коня, встал на колено:

— Мой повелитель-хан, лишь четыре или пять сотен рода джалаир готовы выступить…

— А остальные?

— Собирают свои юрты, чтобы уйти от кокандцев!

— Те же вести пришли и от других родов Большого жуза, мой хан! — сказал порученец.

— Куда же они собираются?

— В сторону Алакуля.

— Значит, под шуршутские мечи!… — в сердцах крикнул Аблай.

Однако к полудню стало ясно, что не все обстоит уж так плохо. Как ни были обижены на Аблая многие роды, кокандцы и шуршуты все равно были страшнее. Вскоре доложили, что аксакалы родов албан и суан дали обещание к полудню привести все свое ополчение под белое знамя Аблая. Потом прискакал гонец от рода дулат с известием, что пять тысяч воинов этого рода уже на марше в сторону ставки, и ведут их батыры Бокей и Садыр. В верности Елчибек-батыра хан Аблай не сомневался.

— Сколько осталось виновных из племени божбан? — спросил повеселевший хан.

— Пятерых зачинщиков ухода из-под твоей руки мы бросили меж лошадьми, мой повелитель-хан. Еще двенадцать ждут твоего решения, сидя в колодках…

— Отпусти их!

Через несколько минут отпущены джигиты божбановцы, потирая натертые колодками руки, побежали к своим юртам.

— О великодушный хан!.. О сама справедливость! — хором запели поодаль аксакалы племени божбан.

«Это они славят меня, потому что предварительно я привязал к конским хвостам пятерых, — подумал Аблай. — А если бы отпустил их всех, не пролив крови, они бы проклинали меня!»

Вдруг он услышал негромкий зов: «Джаныбек!.. Каныбек!..» Это, выйдя по ту сторону юрты, звала своих уцелевших братьев красавица конрадка. Два освобожденных джигита задержались, несмело подошли к ней, о чем-то спросили. Потом заторопились…

«Ох, кажется, напрасно отпускаю я этих…» — подумалось Аблаю, но он тут же забыл об этом. Вспомнить ему пришлось через неделю, когда он убедился, что жестокость лишь загоняет ненависть внутрь и плодит таких врагов, которые сами не рождаются…

А пока что нужно было браться за дело. Воспользовавшись тем, что Аблай не присоединился к газавату, кокандские эмиры захотели покончить с ним раз и навсегда. Право теперь было на их стороне. Никто из мусульман под угрозой вечного проклятия и смерти не вправе теперь помогать ему, хану Аблаю. Но в Казахской степи всегда были свои древние законы, которые оказывались сильнее приказов наставников веры. Вот и сейчас большинство родов Большого жуза скачет со всех сторон под его знамя, несмотря на истошные призывы со всех минаретов Коканда, Бухары и Самарканда.

— Эй, Турумтай-шабарман! — крикнул Аблай.

К нему подлетел самый расторопный его гонец со светлыми глазами и ярко-рыжими бровями:

— Слушаю, мой повелитель-хан!

— Снова скачи в аулы родов джалаир и поторопи их. Скажи, что как бы после кокандских эмиров не пришла пора биев-джалаировцев!..

— А если будут молчать?

— Вот моя плеть… Брось им ее тогда и скачи назад!

Гонец ускакал.

Все оживленней становилась степь. Отсюда, с возвышенности перед горами Казыкурт, она была видна на добрых сто верст вокруг. Уже несколько раз поворачивал хан Аблай голову к северу, явно с нетерпением ожидая кого-то. И все окружающие знали, в чем дело, Аблай ждал Бухара-жырау…

Хоть и был престарелый жырау сыном некогда прославленного батыра Калкамана, на всю его жизнь не было у него никакого добра. Ему не раз дарили богатые шубы, но старик тут же передавал их соседям, а сам упорно ходил в старом халате. Зимой это была такая же старая шуба, в какой обычно ездили самые бедные табунщики. Не имеющий ни кола ни двора, он всю жизнь проездил от кочевья к кочевью, радостно встречаемый всеми людьми от мала до велика. Уже много лет он во всем поддерживал Аблая, не стесняясь говорить ему правду при всем народе. Однако последние годы прославленный жырау все чаще и чаще говорил о жестокости и несправедливости многих ханских решений. Все реже являлся он к ханской ставке, и это заботило Аблая больше всего. Он понимал, что голос старого жырау — это голос импрама, безликой массы, которая тем не мене все хорошо понимала и высказывалась песней жырау.

Когда-то жырау корил хана за союз с Россией. Потом, поняв, что этот союз уже много лет спасает казахские кочевья от шуршутской угрозы, старый жырау еще больше привязался к Аблаю, считая его новым ханом-объединителем. Но для достижения своих целей Аблай начал лить все больше крови, и Бухар-жырау теперь чуждался хана. Вчера Аблай пошел на крайность. Пятеро джигитов, пожелавших уйти из-под ханской руки, были разорваны лошадьми на части. Бухар-жырау не мог не знать об этом. Накануне, чтобы задобрить певца, Аблай приказал отогнать к нему один косяк своих лучших белых коней. Он знал, что хорошие кони были слабостью старого жырау. И вот сейчас этот взбалмошный и непослушный старик, от одной песни которого меняется настроение у всех трех жузов, приближался к его ставке во главе небольшой группы всадников..

Еще за версту приметил Аблай, что Бухар-жырау едет на старом своем гнедом коне. Это было великое пренебрежение ханским подарком, которое говорило о многом. Обычно жырау еще издали трогал струны домбры и запевал что-нибудь задорное. Но тут он подъехал при всеобщем молчании, тяжело слез с коня, подошел и поклонился:

— Здравствуйте, хан Аблай!

— Здоров ли, мой жырау?.. Какова была твоя дорога ко мне?

— Ее мне застилали слезы, повелитель-хан!

— Тебе не нравится, что я наказал строптивых?

— Скоро вся степь покажется тебе строптивым, хан Аблай!

— Что же бы сделал ты на моем месте, мудрый старик?!

— Хотя бы расспросил людей, почему они захотели оставить родные края… Помни, Аблай, что одной кровью не склеишь ханства. Слишком недолговечен этот клей!

— Ты, кажется, учишь меня управлять людьми!

— Нет, не ради это я приехал, но помочь тебе кое в чем смогу…

— В чем же?

— Помогу удержать людей на родине. Слишком тяжелые тучи собрались сейчас над ней!

— Что же, приму и на этот раз твою помощь, мой жырау!..

К вечеру в двенадцатикрылой ханской юрте собрался военный совет. Все стало ясным к этому времени. Прискакали со своими донесениями многочисленные ертоулы, отправленные в сторону врага. Кокандские эмиры давно уже вели переговоры с китайскими военачальниками, а пока что свою основную часть общего среднеазиатского войска направили в сторону степи. Это было только на руку шуршутам, и они всячески подталкивали молодого кокандского хана в этом направлении.

Кокандское войско по численности было в несколько раз больше того, что мог сейчас выставить Аблай, но оно было разнородно и явно уступило казахской коннице в боевой подготовке. К тому же в кокандских отрядах было немало казахов, которые с явной неохотой выступали против своих братьев. Решено было, что основные силы казахского ополчения из Большого жуза во главе с батырами Бокеем, Сагиром и Джабаем завяжут бой с кокандцами на реках Арыси и Бадаме, заманивая их подальше в степь. А хан Аблай тем временем со своим войском, усиленным отрядом Елчибек-батыра, зайдет им в тыл и вступит в Ташкент. Здесь наиболее серьезное сопротивление могли оказать воинственные казахские роды шаншаклы и канглы, некогда перешедшие в Ташкентский вилайет. Чтобы не произошло этого, к ним был направлен для переговоров всеми почитаемый Бухар-жырау с группой стариков-аксакалов…

Возвратившись к себе в юрту, Аблай вдруг замер на пороге. Вчера он так и не успел, разглядеть как следует девушку-конрадку. Только теперь, при свете дня, увидел он, как она ослепительно хороша. Невозможно было оторвать глаза от сияющего красотой лица.

— Сурша-кыз… — тиха сказал Аблай. — «Смуглянка»… Ты не была с кем-нибудь помолвлена?

Она взмахнула необычно длинными ресницами:

— Нет… Но разве хан не может… не может…

— Может все, что захочет! — Аблай вытянул перед собой руку. — Станешь моей двенадцатой женой!..

Сурша-кыз остро, как красивый зверек, посмотрела на него и сразу вдруг поняла свою власть над ним. В продолговатых, как миндаль, глазах вспыхнули яркие огоньки.